Легенда о ретивом сердце

Мать с отцом сидели под тонкой, что лучина, березой и обедали - запивали репным квасом куски обветренного хлеба. Два дня уже не были старики дома, отбывали барщину и готовили нал, пашенка их давно поистощилась. Они сидели спиной к Илейке, и он видел мокрую от пота рубаху отца. Здесь начинался пал, скрываясь в лесной чащобе — путанице обуглившихся ветвей, щепы, выкорчеванных пней и дымящихся стволов. Черно, грустно глядел на Илейку пал. Молча сидели под сиротливой березкой родители. Мать собирала крошки в подол, батюшка звучно жевал и двигал кадыком, когда прикладывался к кувшину. Кувшин был старый, с отбитой ручкой.

Боясь зашуметь, Илейка подошел ближе. В траве блеснул топор. Он поднял его и со всего размаху ударил в пень. По самый обух вошло в него широкое, полумесяцем, лезвие. Илейка спрятался за ствол дерева. Отец вскочил, огляделся, повернула голову и мать. Как они обрадуются, увидев его на ногах! Отец не сел. Постояв немного и прислушавшись к тихому говору леса и кукушкиной погудке, он стал искать в траве топор.

— Что за переплутни? — ругнулся.— Куда девалась секира? Уж не стащил ли кто?

— Кому же стащить ее? — отозвалась мать.

— Мало кому, хотя бы лешему... Я за эту секиру годовалую телку возьму.

Мать поднялась, шагнула в чащу.

— Да вот она, в пеньке торчит,— сказала, потуже завязывая платок.

Болью сжалось сердце Илейки. Скоро уж... не видать ему материнского лица. Они расстанутся навеки: нет ему дороги назад, а ведь это то же, что смерть. Родители будут жить здесь, засевать реденьким житом полоску земли, состарятся и отойдут. Дунет ветер покрепче, сорвет два желтых листа. «Для чего все? — задавал себе вопрос Илейка.— Почему я должен уйти от них, ведь я их сын единственный!»

Отец положил па обух топора тяжелую руку.

— Сам и вбил ее,— сказала мать.

— Небось я, — проворчал Иван Тимофеевич, — а как вытащить — не ведаю.

Попробовал выдернуть крепко засевшее лезвие и не смог. С усмешкой взглянул на Порфинью Ивановну.

— Кто ж ее вытащит? Уж не ты ли?

Дальше Илейка сдерживаться не мог, он вышел из-за дерева.

— Я, батюшка.

Сказал и тут же пожалел, потому что ноги у матери подкосились, она побледнела и готова была упасть.

— Илеюшка... Илеюшка...— выдохнула, схватившись за грудь руками.

Илейка поддержал ее:

— Я, матушка. Восстал с твоих постелей... Навсегда восстал.

— Да как же ты? — хлопнул себя по бедрам отец.

— Чего, батюшка?

— Восстал, и пришел, и секиру воткнул...

— Небось не сломал.

— Не о том я. Да как же ты... медведь тебя задери?

— Нишкпи! Нишкни! Поминаешь хозяина, а он завистлив, враз тут окажется,— сквозь слезы предостерегла Порфинья Ивановна.— Неужто встал, болезный мой?

— Да, мать, встал,— глубоко вздохнул Илейка.

— Легко выхватил из пня топор, подал его отцу:

— За дело, батюшка!

— Нет! Не можно тебе, Илеюшка...

— Будет, три года с силами собирался, а ныне время спорое.

Илейка засучил рукава, молодцевато поплевал на ладони, подхватил с земли обгорелый ствол дерева. Бросил на плечо, понес. Мать со страхом смотрела вслед.

— Каков? — крикнул ей Иван Тимофеевич и заморгал глазами.— На печи возрос. Теперь за себя постоит и нас в обиду не даст. А как уж работа закипит!

Илейка тащил из земли огромный пень, черный, изрубленный топором. Пень все еще держался за землю толстыми корнями.

— Погоди, с умом надо! — прикрикнул отец, счастливый тем, что может вот так крикнуть на кого-нибудь. — Я прежде секирой здесь... Как держится за землю! И ты, Илейка, держись за нее.

— За какую землю, батюшка? — приостановившись, поднял голову Илейка.

— А за свою, — отвечал Иван Тимофеевич,— крепко держись.

— Русская земля меня тянет, за нее держаться хочу! — бросил Илейка.

— Земля повсюду русская,— не спеша, как бы соображая что-то, ответил отец.— Вот и наш пал — тоже русская земля. Суховата, соков в ней мало, но прах ее вскормит, и тогда засеем.

— Нет, батюшка,— упрямо повторил Илейка,— не стану крестьянствовать...

— А чего же? — потемнел лицом отец, нахмурил широкие с проседыо брови.

— Ухожу, батюшка,— тихо сказал Илейка и увидел, как вздрогнула мать, хотя она была далеко от них, собирая обгорелые ветки. Распрямилась, прислушалась.

— Куда пойдешь? От своей земли... Чужая сторона горем посеяна.

— Земля повсюду русская,— повторил Илья,— нет мне доли мужицкой... Тянет меня... Киев тянет.

— И что станешь делать? Зарежут тебя на дорогах разбойники, лихие люди, печенеги петлею удавят. Чего тебе там? Только и жизнь начнется у нас. Вся Муромщина нашею будет, распашем ее, заиграют бороздки до край- неба... Любо-дорого поглядеть. Жита вдосталь станет.

Никогда так много не говорил Иван Тимофеевич.

Заколебался Илья — жалко стало родителей, и дом, и эту будущую пашню до самого края небес. Пересилив себя, пошел в другой конец пала. Так и ходили они в разных концах, не то радостные, не то опечаленные, не смея поднять глаз. Только мать иногда украдкой поглядывала на сына.

Прошмыгнула мышь, прилетела и села тонконогая малиновка, покрутила головой, свистнула, залилась маленькой трелькой и улетела. Остался дрожать на березе клейкий листочек.