Легенда о Сан-Микеле

К вечеру появилось дыхание Чейна – Стокса, жутчайший симптом надвигающейся смерти. Умирающий сделал знак, что хочет поговорить со мной. Его глаза были безмятежны.

– Я знаю, что мой конец близок, – сказал он, – и знаю, что вы мне поможете. Так сегодня или завтра?

– Сегодня.

– Я рад. Я готов и совсем не боюсь. Теперь я узнаю все. Скажите Уильяму Джеймсу, скажите ему…

Его грудь вдруг перестала вздыматься – наступила страшная минута прощанья с жизнью.

– Слышите ли вы меня? – спросил я, наклоняясь над умирающим. – Вам больно?

– Нет, – прошептал он. – Я очень устал и очень счастлив.

Когда я уходил, Уильям Джеймс все еще сидел, откинувшись на спинку стула и закрыв лицо руками, а на его коленях по-прежнему лежала раскрытая записная книжка. Страница оставалась чистой.

В течение этой зимы я часто видел моего коллегу, а также его пациентов. Он постоянно рассказывал о поразительном действии своей сыворотки и еще об одном новом средстве от грудной жабы, которое последнее время применял с удивительным успехом. Когда я сказал, что давно уже интересуюсь грудной жабой, он обещал повести меня в свою клинику и показать несколько больных, излеченных его методом.

К моему большому удивлению, я увидел там одну из моих прежних пациенток, богатую американку, которая была несомненной истеричкой и упорно воображала себя неизлечимо больной. Как всегда, вид у нее был цветущий. Она лежала в постели уже месяц, день и ночь в ее палате поочередно дежурили сиделки, ей измеряли температуру каждые четыре часа, несколько раз в день делали инъекции неизвестного средства, держали на особой диете, по вечерам давали снотворное – словом, все было так, как она давно мечтала. К счастью, она была здорова как лошадь и могла выдержать любое лечение. Она сообщила мне, что мой коллега спас ей жизнь.

Вскоре я понял, что у большинства пациентов этой клиники, содержавшихся в весьма строгих условиях, была только одна и притом общая болезнь: праздность, избыток денег и потребность быть больным и лечиться у докторов. То, что я там увидел, показалась мне столь же интересным, сколь и грудная жаба.

Каким образом это достигалось? В чем заключался его метод? Насколько я понял, метод сводился к тому, чтобы сразу уложить этих женщин в постель, ошеломив страшным диагнозом, а потом давать постепенно выздоравливать, освобождая смятенное сознание от страшного внушения.

Само собой разумеется, мой коллега был наиболее опасным врачом, какого мне довелось встретить. И все же я не решался назвать его просто шарлатаном. Не потому, конечно, что считал его талантливым, – талант и шарлатанство нередко идут рука об руку, отчего шарлатан и бывает особенно опасен. Однако шарлатан действует в одиночку, как карманный вор, а этот человек пригласил меня в свою клинику и с большой гордостью демонстрировал именно те случаи, которые бросали на него тень. Несомненно, он был шарлатаном, но совсем особого рода, и его стоило изучить внимательнее.

Чем чаще я его видел, тем яснее замечал болезненную быстроту, с которой работал его мыслительный аппарат, беспокойный взгляд, чрезмерную торопливость речи. Но только увидев, как он применяет дигиталис – самое мощное и в то же время самое опасное наше оружие в борьбе с болезнями сердца, – я впервые ощутил настоящую тревогу.

Как-то вечером я получил записку от дочери одного из его пациентов с просьбой немедленно приехать – на этом настаивает сиделка. Последняя отвела меня в сторону и объяснила, почему просила послать за мной: происходит что-то странное и она очень встревожена. Для этого у нее были все основания. Сердце больного слишком долго подвергалось воздействию дигиталиса, который в любую минуту мог теперь сыграть роковую роль. Мой коллега как раз собирался сделать больному еще одну инъекцию, но я вырвал шприц из его рук и прочел в его диком взгляде страшную правду. Он не был шарлатаном – он был сумасшедшим.

Что я мог сделать? Обвинить его в шарлатанстве? Доказать, что он шарлатан? Этим я только увеличил бы число его пациентов и, может быть, жертв. Обвинить его в том, что он сумасшедший? Это означало бы гибель всей его карьеры. И какие я мог привести доказательства? Мертвые не могут говорить, а живые не станут. Его пациенты, сиделки, друзья – все сплотились бы против меня, так как именно мне конец его карьеры был наиболее выгоден. Ничего не предпринимать? Оставить его в покое, позволить сумасшедшему решать вопросы жизни и смерти?