Легенда о Сан-Микеле

Когда я сказал отцу, что труп ребенка необходимо не позднее вечера отвезти в морг при протестантском кладбище, а похороны должны состояться до истечения суток, он пошатнулся и чуть не упал на руки синьора Корначча, который, почтительно кланяясь, стоял рядом с ним. Он заявил, что жена не простит ему, если он оставит ребенка на чужбине, – мальчик должен быть погребен в фамильном склепе в Питтсбурге. Я ответил, что это невозможно, так как закон запрещает перевозку трупов в подобных случаях. Минуту спустя несчастный отец просунул в щель чек на тысячу фунтов, которыми я мог распоряжаться по своему усмотрению.

Он готов был подписать другой чек на любую сумму, лишь бы тело мальчика было отправлено в Америку. Я заперся в соседней комнате с синьором Корначча и спросил, во сколько могут обойтись похороны по первому разряду и могила in perpetuo (навечно) на протестантском кладбище. В ответ он пожаловался на тяжелые времена – гробы подорожали, а число клиентов все сокращается. Для него устроить хорошие похороны – дело чести, и десять тысяч лир покроют все расходы, но без чаевых. Следует, конечно, отблагодарить могильщика, у которого, как известно, восемь человек детей, ну и цветы в расчет не принимаются.

Продолговатые, кошачьи зрачки синьора Корначча заметно расширились, когда я сказал, что уполномочен заплатить ему вдвое, если он сумеет отправить покойного мальчика в Неаполь, а оттуда с первым пароходом в Америку. Ответ он должен дать через два часа – я знаю, что это незаконно и он хочет посоветоваться со своей совестью. Я со своей совестью уже посоветовался: нынче ночью я сам набальзамирую труп и прикажу запаять свинцовый гроб в моем присутствии. Таким образом опасность инфекции будет предотвращена, и я подпишу свидетельство о смерти от септической пневмонии, вызвавшей паралич сердца, а слово «дифтерит» вообще опущу.

Синьор Корначча советовался со своей совестью недолго и уже через час вернулся с согласием, поставив, однако, одно условие: половина суммы будет уплачена вперед и без расписки. Я вручил ему деньги. Через час мы с Эрхардтом сделали матери трахеотомию. Нет сомнения, что операция спасла ей жизнь.

Стоит мне посетить прелестное маленькое кладбище у ворот Сан-Паоло, и меня вновь начинают преследовать воспоминания об этой ночи.

Джованни, могильщик, ожидал меня у ворот с тусклым фонарем. По его приветствию я понял, что он выпил лишний стаканчик, чтобы подкрепиться перед предстоящей работой. Но по вполне понятным причинам я не мог искать себе другого помощника. Ночь была бурной, лил дождь. Внезапный порыв ветра погасил фонарь, и нам пришлось пробираться в непроглядном мраке на ощупь. На полпути я споткнулся о кучу земли и упал в могилу – Джованни объяснил, что выкопал ее днем по распоряжению синьора Корначча: хорошо еще, что она неглубока, хоронить-то в ней будут какого-то ребенка.

Бальзамирование оказалось трудным и даже опасным. Труп уже начал разлагаться, фонарь светил еле-еле, а я, к своему ужасу, порезал палец. За пирамидой Цестия непрерывно кричала большая сова, и я запомнил это потому, что впервые в жизни ее крик был мне неприятен, хотя я очень люблю сов.

Я вернулся в «Гранд-отель» рано утром. Мать провела ночь спокойно, температура у нее была нормальной, и Эрхардт считал, что она вне опасности. Скрывать от нее смерть сына дольше было нельзя. Ни Эрхардт, ни отец не хотели ей об этом говорить, и эта задача пала на меня.

Сестра Филиппина сказала, что мать уже все знает. Накануне, когда она сидела у постели больной, та вдруг проснулась, с отчаянным криком приподнялась на кровати, но тут же потеряла сознание. Сиделка подумала, что она умерла, и хотела бежать за мной, но тут я вошел в комнату и сказал ей, что мальчик умер.

Сиделка не ошиблась. Мать посмотрела мне в глаза и, прежде чем я произнес хотя бы слово, сказала, что знает, что сына нет в живых.

Эрхардт был совершенно подавлен смертью мальчика и упрекал себя за то, что рекомендовал применить сыворотку. Благородство и щепетильность этого превосходного человека были столь высоки, что он порывался написать письмо отцу ребенка, и чуть ли не объявить себя виновником смерти мальчика. Я возразил, что вся ответственность падает на меня, лечащего врача, не говоря уж о том, что подобное письмо может совсем лишить рассудка обезумевшего от горя отца.

На следующее утро мать в моем экипаже перевезли в больницу «Синих сестер», где я также выхлопотал комнату для ее дочки и мужа. Его страх перед дифтеритом был так велик, что он подарил мне весь свой гардероб – два больших сундука костюмов, не говоря уже о пальто и цилиндре. Я был очень рад – платье иногда оказывается нужнее лекарств. Мне с трудом удалось убедить его не расставаться с золотыми часами с репетиром, но его карманный барометр и по сей день находится у меня.