Легенда о Сан-Микеле

Она ответила, что об этом не может быть и речи: таков устав их ордена, и еще ни одна монахиня не покидала монастыря иначе, чем в гробу. Им всем придется остаться в его стенах и уповать на Мадонну и святого Дженнаро.

Если не считать кратких посещений аптеки ради все возрастающих доз жизненного эликсира дона Бартоло, я безвылазно провел в монастыре несколько страшных, незабываемых дней.

Я вынужден был сказать падре Ансельмо, что мне нужно вино, и вина у меня стало много, может быть, даже слишком много. Я почти не спал и, казалось, не нуждался в сне. Не думаю, что сумел бы уснуть, даже будь у меня на это время – страх и бесчисленные чашки черного кофе привели нервную систему в возбуждение, исключавшее всякую усталость. Отдыхал я только в тех редких случаях, когда мне удавалось уйти в монастырский сад, где, сидя на старой мраморной скамье под кипарисами, я выкуривал одну сигарету за другой. Обломки античных статуй валялись по всему саду, и над колодцем был вкопан древний римский жертвенник. Теперь он стоит во дворе Сан-Микеле. У самых моих ног лежал разбитый розовый фавн, а из-под ветвей кипариса выглядывал маленький Эрос, по-прежнему стоявший на колонне из африканского мрамора.

Раза два я заставал на скамье сестру Урсулу, объяснившую мне, что она выходит подышать свежим воздухом, так как ей становится дурно от ужасного запаха, пропитавшего весь монастырь. Однажды она принесла мне чашку кофе и осталась ждать, чтобы унести чашку обратно, а я пил кофе как можно медленнее, чтобы удержать ее в саду подольше. Мне казалось, что она перестает дичиться и даже рада, что я медлю с возвращением чашки. Мои усталые глаза словно отдыхали, когда я смотрел на нее.

А скоро это стало радостью, потому что она была прекрасна. Понимала ли она то, что говорили ей мои глаза, то, чего не смели произнести мои губы: «Я молод, а ты красива!»? Иногда мне казалось, что она понимает всё.

Я спросил, почему она решила схоронить свою юность в монастыре. Неужели она не знает, что за этими стенами, где царят ужас и смерть, мир все еще прекрасен, жизнь полна радости, а не только страданий?

– А знаете ли вы, кто этот мальчик? – сказал я, указывая на маленького Эроса под кипарисами.

Урсула всегда думала, что это ангел.

О нет, это бог, самый великий из всех богов и, может быть, самый древний. Он властвовал над Олимпом и все еще властвует над нашим миром.

– Ваш монастырь построен на развалинах древнего храма, стены которого рассыпались в прах под воздействием времени и человеческих рук. Только этот мальчик стоит там, где стоял всегда с колчаном стрел в руке, готовый натянуть лук. Его нельзя разбить, потому что он бессмертен. Древние называли его Эросом, он – бог любви.

Не успел я произнести это кощунственное слово, как колокол часовни зазвонил к вечерне. Сестра Урсула перекрестилась и поспешила уйти из сада.

Вскоре за мной прибежала другая монахиня: настоятельница упала без чувств в часовне и ее перенесли в келью. Настоятельница посмотрела на меня своими страшными глазами, затем подняла руку и указала на распятие, висевшее над кроватью: ей дали последнее причастие. Силы к ней не вернулись, она не произнесла ни единого слова, ее сердце билось все слабее, и было ясно, что конец близок. Весь день она лежала с закрытыми глазами, с распятием на груди и четками в постепенно холодеющих руках. Раза два мне казалось, что ее сердце еще бьется, но потом я не мог уже различить ничего. Я смотрел на неподвижное жестокое лицо старой настоятельницы, которое и смерть не смогла смягчить, и даже почувствовал какое-то облегчение при мысли, что ее глаза закрылись навсегда. Что-то в этих глазах меня пугало. Я взглянул на стоявшую рядом со мной сестру Урсулу.

– Я не могу здесь дольше оставаться, – сказал я, – я не спал с тех пор, как я здесь, у меня кружится голова, я сам не свой. Я больше не знаю, что делаю, боюсь самого себя, боюсь тебя… боюсь…

Я не успел договорить, а она не успела уклониться, как мои руки уже обняли ее, и я почувствовал бурное биение ее сердца рядом с моим.

– Сжальтесь! – прошептала она.

Вдруг она указала рукой на кровать и с криком ужаса выбежала из комнаты. Прямо на меня смотрели глаза настоятельницы – широко открытые, грозные, страшные. Я наклонился, и мне показалось, что я слышу слабое трепетание сердца. Умерла она или еще жива? Могли эти ужасные глаза видеть, видели ли они? Заговорят ли вновь эти уста? Я не осмелился еще раз взглянуть на нее и, прикрыв ее лицо простыней, выбежал из кельи и покинул монастырь Сепольте-Виве, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

На следующий день я упал в обморок на Страда-Пильеро. Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу в повозке, а на заднем сидении сидит перепуганный полицейский. Мы ехали в Санта-Маддалена, холерную больницу.