Легенда о Травкине

— Да, шевелятся. Сонный человек и то шевелится. Иначе нельзя. Иначе полная атрофия всего. Бытие на грани катастрофы. В январе или феврале 1917 года «Эхо России» выдало: «Сейчас говорят, что страна стоит на краю пропасти. Однако глянем в историю: когда эта страна не стояла на краю пропасти? И все стоит». И еще я понял, Вадим Алексеевич. То понял, что Аня Шитикова меня спасла. Идею нельзя марать, ее надо защищать, и комиссия с самого начала хотела конфликт перевести в бытовую склоку, то есть последовать мудрому директору. «Идейное разложение» и «растление ученицы» — чувствуете, какая дистанция? Быт спасает нас. Мы, великоумные и прогрессивные, в подлиннике читающие Гомера и Шекспира, набиваем желудки и мочевые пузыри, опустошаем их, мы грязные, и никому не дано чистоту нашу знать... Вы меня поняли, Вадим Алексеевич?

12 июня, полнолуние, лунной пылью засыпана площадка, воздух плотный, вязкий, неподвижный. В сотне шагов — гостиница ракетчиков, их простили, разрешили жить на 35-й, потому что на учебной батарее участились ЧП с ракетами. Одинокий голубой огонек в окошке гостиницы кажется таким далеким, будто он — где-то на горизонте. Все призрачно, все неземное, другая планета, другая жизнь, другие молекулярные блоки.

— Я догадываюсь: меня хотят подстрелить... Но смысл, смысл?

— Да сколько ж вам говорить... Не задница сама по себе нужна и важна. А возможность ходить по ней кнутом. Вам, с вашим характером, какую-нибудь объектовую РЛС дорабатывать, три зенитки вокруг города Камышина, а вы «Долину»... Да вам никто не простит апреля, вам надо заранее вымазаться в дегте и вываляться в перьях. Войну начали без самолетов, кончили — с пятнадцатикратным превосходством, Шахурина же, министра авиационной промышленности, за доблесть эту — погнали. Не где-нибудь живем, в России, привыкать надо, приспосабливаться, ловчить, а вы... Повторяю: от чего-то надо отступиться. Ради «Долины». Очень они злы на меня за все. Меня и гоните. Хоть мне и хочется дотащить «Долину» до победного финала. В ней ведь вторая юность моя, здесь я познал радиотехнику, я, между прочим, втихую кончил заочный политехнический... — Он прислушался, приложил к уху ладошку. — Валентин едет.

35

Федор Федорович позвонил в десять утра, говорил добродушнейше, любезнейше, просил о встрече: никаких застолий, отобедает он на 4-й, но к половине третьего прибудет, не соблаговолит ли Вадим Алексеевич к этому времени быть у себя?

На 35-ю он приехал точно в назначенное время. К Травкину не спешил. С крылечка Вадим Алексеевич видел и «газик» Куманькова у военторговского ларька, и самого его. Федор Федорович выписывал кружева: то удалялся от травкинского домика на безопасное расстояние, то льнул к нему, вступая в мелкие стычки. Зычно гаркнул на сомлевших от жары солдатиков, распушил подвернувшегося лейтенанта за нестроевой вид, в хохоток его вплеталось что-то искусственное. Откуда-то вынырнул Родин, круглые глаза его сверлили Травкина и пугливо сжимались до щелочек-бойниц, наэлектризованные волосенки стояли дыбом. Вдруг обрадованно воздел руки, метнулся к Федору Федоровичу: «Владыко! Осчастливил!.. Снизошел!..» Травкин прикрикнул, отогнал его от Куманькова. Обнялись на крылечке, вошли в дом. Куманьков был в тройке из белой чесучи, на брюшке, круглом и плотном, поблескивали цепи от часов, рассованных по жилетным карманам. Сверкнули перстни на пальцах, а потом и запонки, когда Федор Федорович ногтем поддел крышку брегета, прозвякавшего пасхально-святочную мелодию; Федор Федорович намекал на ограниченность времени, отпущенного ему грозной и торопящейся эпохой. Почти насильно усадил он Травкина за письменный стол, показывая этим, что предстоящий разговор носит сугубо официальный характер. Сунул бороду в родинскую комнатенку с телефонами, пишмашинками, полками и сейфами, глубоко потянул носом, взяв пробу воздуха в другой комнате, с благодарностью выпил морс, мог убедиться, что и коньяк томится в резерве, но интереса к нему не проявил. Как понял Травкин, впервые, кажется, видит он Куманькова трезвым.

Вадим Алексеевич сидел вполоборота к столу, в свободной позе человека, готового бесконечно долгое время выслушивать бредни собеседника, но и способного оборвать на полуслове наглого посетителя. Федор Федорович сопел, прохаживаясь по кабинету, обдумывая будущие слова.

— Я жду, — сухо произнес Вадим Алексеевич Травкин.

36