Легенда о Травкине

Михаил Михайлович Стренцов подкараулил Травкина, приоткрыл дверцу своей «Волги», приглашая на автопрогулку по Москве. Сказал между прочим, что в конце 44-го года он о б е с п е ч и в а л Сергея Павловича Королева. Будущий Главный Конструктор был в группе, которая изучала ФАУ в Германии, всю группу сугубо штатских товарищей переодели, Королев стал полковником, как и многие другие, форма на них выглядела нелепо, фронтового шика не чувствовалось. Стренцову однажды пришла идея: собрал все фуражки в мешок и мешком по капоту «опеля», чтоб пообмять, чтоб штатским духом не несло от этих полковников...

Ни Родину, ни Воронцову Травкин никогда не рассказывал о Стренцове. Опасался, видимо, что помощники его наберут мешок сведений о Стренцове да мешком этим трахнут по Травкину.

Ныне, продолжал Стренцов, сугубо штатский полковник стал академиком и охотно заступается за невинно обиженных, и, если Вадим Алексеевич разрешит, он, Михаил Михайлович, обратится напрямую к Сергею Павловичу, а тот уж позвонит кому надо и вытащит Вадима Алексеевича из гнусной этой истории.

— Нет, — отказался Травкин после долгого раздумья. — Каждому свое. И должна быть последовательность в цепочке технологий.

— Это вполне реально, — настаивал Стренцов. — И результативно.

— Сам знаю...

Он насмотрелся уже на порядки в КПК. Знал, что там все решается звонком из верхних кабинетов. «Попрошу вас внимательно отнестись к делу товарища такого-то...» — этой фразой предварялся поворот в судьбе человека, еще не приговоренного, но уже как бы обреченного. Позавчера, к примеру, одного хозяйственника выгнали из партии, заставили положить партбилет на стол, в черном молчании не заметили его ухода, но переданное по телефону указание свыше закрутило события в обратной последовательности, выгнанного из партии догнали в секции радиотоваров ГУМа, потащили на продленное заседание и, благо протокол не успели отпечатать, простили великодушно, объявили всего лишь выговор, а выговорами такими любой хозяйственник облеплен, как фонарный столб разными «продается» да «меняю».

В том январе, который последовал за декабрьскими «Бугами», накануне отпуска Вадим Алексеевич отвез в министерство отчет о непослушных станциях, поговорил о разных разностях, простился и поехал на лифте вниз. Вместе с ним в кабину вошел незнакомый ему министерский служащий. Обычная ситуация: не знающие друг друга люди объединены случаем на минуту или чуть больше, молчат поэтому и смотрят куда угодно, но только не на соседа.

Вдруг Вадим Алексеевич услышал:

— Травкин?..

Вадим Алексеевич ответил не сразу. Вопрос как бы к нему не относился, потому что служащий не повернулся и не сопроводил вопрос движением плеча или поворотом затылка. Будто спрашивал не он, а динамик, установленный в кабине лифта.

— Да, Травкин, — ответил наконец Вадим Алексеевич.

И тогда служащий сказал — тепло и задушевно:

— Сволочь ты, Травкин.,.

Можно было предположить, что служащий сейчас развернется и заблажит: да, да, сволочь ты, Вадик, потому что не узнаешь старых друзей, загордился, нос воротишь от тех, с кем ты на одной скамье просидел все пять институтских лет...

Служащий, однако, не хотел признаваться в старом приятельстве. С тихой, но выстраданной убежденностью он явственно произнес:

— Гаденыш. Дурак. Хам. Мерзавец.

Кабина дрогнула и остановилась. Служащий спокойненько покинул ее и неторопливо пошел по коридору к своим министерским делам...

42