Легенда о Вавилоне

Вообще, подобная попытка группового разврата почти не имеет аналога в Священном Писании[602] — и на ней тоже оказалось вавилонское клеймо. А образ, конечно, очень красивый: прекрасная женшина (и, между прочим, обнаженная), застигнутая, подобно античным нимфам, во время купания, и два злобных, наверняка уродливых, трясущихся от вожделения и пускающих слюну от «уязвившей их похоти» старца[603]. Не так много библейских сюжетов давали возможность совершенно законно писать «обнаженку»: в Писании напрямую говорилось, что старцы обрушились на беззащитную женщину, когда она «захотела мыться в саду, потому что было жарко»^{189}. Художники позднего Возрождения этим воспользовались и даже ввели в моду сей весьма неординарный сюжет. Особенно было важно, что в эпоху Контрреформации с обнаженными античными образами, так удававшимися Ботичелли и Тициану, надо было обходиться поосторожнее. Да и на протестантском севере нравы тоже продолжали оставаться весьма строгими.

Тут же все было совершенно законно. Да ведь и какую из всего этого можно сделать картину! Вот Рембрандт, правда уже в барочную эпоху, и потрудился на славу, создав, пожалуй наиболее известные изображения знаменитой легенды. Причем, был он отнюдь не первым — до него жертвой вавилонской похоти увлекались и Рубенс, и Ван Дейк, и Тинторетто, и Веронезе, были и другие, менее известные живописцы, вдохновленные тем же интересным сюжетом[604]. Есть у легенды о Сусанне и музыкальное воплощение в оратории Генделя.

В этой связи особенно любопытно, что изображение Сусанны стало в игривом XVII в. исполнять, мягко говоря, неоднозначную функцию: состоятельные мужчины начали украшать свои апартаменты зримым образом библейской легенды, руководствуясь чувствами не вполне благочестивыми[605]. Один почтенный голландский муж дошел до того, что пожелал быть изображенным в качестве одного из старцев (!), а английский посол в Гааге, справляясь у Рубенса о своем заказе, искренне надеялся, что картина окажется вполне способной «очаровать старика»[606]. Не только большой художник, но и дипломат-профессионал, Рубенс в ответ заметил, что его произведение — это действительно «изящная вещица»[607]. По меткому замечанию современного автора, легенда, повествующая о наказании похотливых старцев, превратилась в средство поддержания либидо тех же самых, гм, старцев^{190}.

Тем удивительнее, насколько далеко ушел от предшественников великий амстердамский мастер, и это при том, что в других произведениях он вовсе не чурался эротизма очень даже выраженного, не нуждающегося ни в каких скобках или оправданиях. Обе изображенные Рембрандтом Сусанны[608] исключительно стыдливы и целомудренны, более того, поистине испуганы и вовсе не эротичны. На ранней картине героиня закрывается от зрителя — именно им, а не едва различимыми в кустах соглядатаями захвачена она врасплох. На нас смотрит она так, что становится стыдно за собственный вуайеризм, за желание вторгнуться в чужую жизнь, овладеть чужим телом — если и не в физическом смысле, то хотя бы взглядом. «Не может быть! — говорит лицо Сусанны. — Вы подглядываете?! Но ведь это некрасиво, недостойно, это невозможно». В какой-то мере картина Рембрандта — этический ответ прочим мастерам, и, как часто бывало у голландца, ответ простой и глубокий одновременно.

Ситуация немного изменяется на второй картине, которая изображает следующий эпизод легенды — уже не подглядывание, а нападение старцев. Пусть поза героини в общих чертах схожа с позой старшей ее на 13 лет предшественницы — речь здесь идет совсем о другом. Эта Сусанна уже просит о помощи. На нее набросились двое. Как всегда, один главный, а второй — на подхвате. Да, она просит защиты у Господа, но и у нас тоже. Много тысяч лет ложно обвиненная и ложно осужденная по все тем же самым причинам женщина просит у нас защиты, и отнюдь не всегда ей приходит на помощь юноша Даниил.

Еще большей художественной силой обладают два главных образа Книги Даниила, к которым мы наконец приступаем. Обе эти легенды настолько срослись с нашим сознанием, что вошли в повседневный язык и известны даже тем, кто ни разу в жизни не открывал Книги Книг. Первая из них тоже в течение веков вдохновляла многих мастеров, но наиболее знаменитая версия принадлежит опять же великому голландцу[609]. Итак, перед нами пир Валтасара (5-я глава Книги Даниила).