Легенда об Уленшпигеле

Но этого Уленшпигеля, который был, подобно римскому Паскино, только пустобрехом, мастером на всякие проделки, Шарль де Костер сделал человеком — «et homo factus est»{И сделан человек (лат.).} — и присвоил себе. Уленшпигель — фламандский Гёз, сын Клааса, искусный ремесленник, борец за свой народ и его освободитель, мстящий за народ смехом, мстящий за народ топором. Вот он: видишь его «острые карие глаза», его рот и нос, которые «точно делали две лисы, до тонкости изучившие хитрое искусство ваяния», его худобу, его неутолимую жажду, его волчьи зубы, созданные, чтобы кусаться и чтобы жрать, его прекрасное расположение духа, его грозные радости, его ветреную голову, упрямый череп, неумолимый лоб, где, как долги, записана каждая обида, вплоть до дня расплаты, его неподкупность, его жестокость. Его родина — Дамме, во Фландрии. Его эпоха — век палача Филиппа Второго и Вильгельма Молчаливого. И вместе с тем он — Фландрия всех времен. Он"— знамя своего народа. Он — знамя и герб своей нации. Багрянец пасти, багрянец напасти. Клыки и смех — кровь п грех.

Сначала художник бредет ощупью между традиционным фарсом и героическим романсеро народа, идущего к свободе. С первых же двадцати строчек он воссоздает атмосферу, фламандскую весну, морскую, пронизанную солнцем дымку над истомленными лугами. «Во Фландрии, в Дамме, когда май уже распускал лепестки на кустах боярышника, у Клааса родился сын Уленшпигель... Вслед за тем сквозь ночные облака пробилась заря, ласточки, щебеча, залетали низко-низко над лугом... Клаас подошел к Брюггскому каналу, неподалеку от моря...»

На первых же десяти страницах нарисовано святое семейство достославных нищих: св. Иосиф — угольщик Клаас, плечистый, черный и смеющийся, Сооткин — мадонна с налитыми грудями, двумя «прекрасными естественными сосудами», к которым жадно припадает маленький фламандский Спаситель — Уленшпигель, родившийся в сорочке; и св. Анна — повитуха Катлниа, добрая колдунья; и маленький Иоанн Креститель, Санчо Пансо — тихий Ламме, круглый Ламме со своим брюшком.

И, однако, мастер-сказочник еще колеблется: рассказывать ли ему по-своему, вести ли песнь так, как она сама поется, не выученная заранее, не вычитанная в книге. Он счел нужным нашпиговать первую часть своей «Легенды» сырыми кусками, взятыми прямо из старого фарса, от которого несет прогорклостью. Эти затасканные достопочтенные фацетии подобны привидению, которое ищет свои развалины и плутает в новом доме. Это тряпье не всегда приходится впору мускулистому и тонкому стану сына Клааса.

Но мало-помалу фламандская лисица, скрещенная с волком, остается одна хозяином поля. Поэт создает свой собственный фарс; он не заимствует его более, и фарс сливается здесь с эпопеей.

Потом к концу, когда звериная морда нашего героя, которая насмешничает и кусается, уже тыкалась всюду — от Брюгге до Рима, во все ярмарки и битвы, выглядывала среди сосен и вереска, пышущая жизнью, вечно хмельная, полная воспоминаний о славе, смехе и муках,—герой вырастает. Индивидуум становится типом. Тип делается символом; он не стареет более, у него нет более плоти; и он говорит: «У меня нет тела, у меня есть только дух... Дух Фландрии, любовь Фландрии — мы никогда не умрем».

На последних страницах книги — он страж Веерской башни, полуночник Фландрии; он видит вдали море, берега, луга, леса, крепости и замки, свободные острова и оснащенные для боя корабли Гёзов, идущие чередой, и будущее Бельгии и Нидерландов; он предсказывает его. Он — дух родины. И он уходит из книги, распевая свою десятую песенку, «но когда он спел последнюю,— этого не знает никто».

Он не одинок. Де Костер окружил его типами высокого поэтического и символического значения, созданиями своей мечты: отец, мать, возлюбленная, друг. В заглавии, которое он дал своей книге, упоминается, кроме Уленшпигеля, лишь его толстый приятель Ламме, «храбрый тихоня», «который если и грешит, то только по доброте душевной» п который «жить па этом свете без любви не может». Но вместо того чтобы назвать свою поэму «Доблестные, забавные п достославные деяния Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака», автор мог бы с таким же правом назвать ее «Трагические и любовные приключения Клааса и Сооткин, Катлины и Неле». Это — поэма той семьи, которая на языке символов означает: «Клаас — мужество, Уленшпигель — дух, Неле — сердце, Ламме — утроба» народа Фландрии.

А вокруг сам народ, который трудится, смеется, страдает и борется... «Золотая легенда исповедников и мучеников фламандского народа,— пишет Лемонье,— Евангелие смиренных и угнетенных...» Смиренных?.. Как бы не так! Они при оружье. Не надо уж так особенно им доверяться. Эти ягнята напоминают ягнят моего пройдохи из Кламси Кола Брюньона.

Домой ягнятки держат путь.
Трех хватит, чтобы волка вздуть!

Слышите вы, как на их кораблях «бьет барабан славы, бьет барабан веселья... Жатва созрела для серпа. Да здравствует Гёз!»