Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке

Молчаливый не проронил ни звука. Трупы были обысканы в присутствии его самого, Вильгельма Оранского по прозванию Молчаливый, Фридриха Голленгаузена, маркграфа Гессенского, Дитриха ван Схоненберга, графа Альберта Нассауского, графа Гоохстратена, Антуана де Лалена, губернатора Мехельнского, солдат и Ламме Гудзака, дрожавшего всем своим тучным телом. На убитых дворянах были найдены письма за печатями Гранвеллы и Нуаркарма^[11], в которых им было приказано сеять раздоры среди приближенных принца с целью ослабить его, заставить пойти на уступки и сдаться герцогу, а тот-де воздаст принцу по заслугам и отрубит ему голову. «Нужно исподволь, обиняками внушать войску, что Молчаливый, дабы спасти себя, уже вступил в тайные переговоры с герцогом, — говорилось в письмах. — Военачальники и солдаты в конце концов возмутятся и схватят его». Далее сообщалось, что впредь до окончательного расчета они могут получить в Антверпене у Фуггеров^[12] по пятьсот дукатов на брата; следующую же тысячу они получат-де, как скоро в Зеландию придут из Испании ожидаемые четыреста тысяч…

Итак, заговор был раскрыт, и принц, молча повернувшись к дворянам, сеньорам и простым солдатам, среди которых многие не доверяли ему, с молчаливым укором показал на трупы. И тут раздался многоголосый рев:

— Да здравствует принц Оранский! Принц Оранский не изменил отечеству!

Солдаты, проникшись презрением, хотели бросить трупы собакам, но Молчаливый сказал:

— Не тела убитых надо бросить собакам, а нашу собственную душевную дряблость, которая верит наговорам на чистых сердцем людей!

И в ответ ему сеньоры и солдаты грянули:

— Да здравствует принц! Да здравствует принц Оранский, друг своего отечества!

И голоса их звучали как гром, поражающий неправду.

А принц показал на трупы и распорядился:

— Похороните их по христианскому обряду.

— А что будет с моим верным своей родине скелетом? — спросил Уленшпигель. — Ежели я поступил дурно — пусть мне всыплют, а ежели хорошо, то пусть меня наградят.

— Этот аркебузир получит при мне полсотни палок за то, что он самовольно убил двух дворян, то есть совершил тягчайшее воинское преступление, — объявил Молчаливый. — А потом он получит тридцать флоринов за выказанную им зоркость и тонкость слуха.

— Ваше высочество! — обратился к принцу Уленшпигель. — Прикажите выдать мне сначала тридцать флоринов — так мне легче будет терпеть палки.

— Да, да, — плачущим голосом подхватил Ламме, — дайте ему сначала тридцать флоринов — так ему легче будет терпеть!

— А кроме того, — продолжал Уленшпигель, — совесть у меня чиста, ее незачем мыть дубиной и оттирать лозой.

— Да, да, — плачущим голосом опять подхватил Ламме. — Уленшпигеля не надо ни мыть, ни тереть. Совесть у него чиста. Не мойте его, господа, не мойте!

Как скоро Уленшпигель получил тридцать флоринов, профос велел stockmeester’у, то есть своему помощнику по палочной части, взяться за него.

— Посмотрите, господа, какое у него скорбное выражение лица! — сказал Ламме. — Мой друг Уленшпигель не любит дерева.

— Нет, люблю, — возразил Уленшпигель, — я люблю тянущийся к солнцу могучий густолиственный ясень, но я ненавижу смертельной ненавистью уродливые палки без листьев, без веток, без сучков, еще липкие от сока, — мне неприятен их злобный вид и грубое прикосновение.

— Ты готов? — осведомился профос.

— Готов? К чему готов? — переспросил Уленшпигель. — К битью? Нет, совсем даже не готов и не собираюсь быть готовым, господин stockmeester. У вас рыжая борода и свирепое выражение лица, но сердце у вас, я уверен, доброе, вам не доставляет удовольствия спускать шкуру с таких вот, как я, горемык. Доведись хоть до меня, я не то чтобы кого лупцевать, а и смотреть-то на это не могу, потому спина христианина — это храм священный, который, как и грудь, заключает в себе легкие, а через легкие мы вдыхаем дар Божий — воздух. Ведь если вы тяжким ударом отобьете мне легкие, вас же самого потом совесть замучает!

— Скорей, скорей! — сказал stockmeester.

— Поверьте мне, ваше высочество, — обратился к принцу Уленшпигель, — с этим торопиться не следует. Прежде должно высушить палки, а то я слыхал, будто сырое дерево, впиваясь в живое тело, вводит в него смертельный яд. Неужто ваше высочество хочет, чтобы я умер такой позорной смертью? Ваше высочество! Я предоставляю верноподданную мою спину в полное распоряжение вашего высочества — прикажите вспрыснуть ее розгами, исхлестать бичом, но если только вы не хотите моей смерти, то от палок, будьте настолько любезны, увольте!

— Простите его, принц! — сказали одновременно мессир Гоохстратен и Дитрих ван Схоненберг.

Прочие умильно улыбались.

И Ламме туда же:

— Ваше высочество, ваше высочество! Простите его! Сырое дерево — это же яд!

— Я его прощаю, — сказал наконец принц.

Уленшпигель несколько раз подпрыгнул, хлопнул Ламме по пузу и стал тащить его плясать.

— Прославь вместе со мною принца, избавившего меня от палок! — сказал он.

И Ламме пустился было в пляс, но ему мешало пузо.

И Уленшпигель выставил ему вина и закуски.

12