В своих записках Гала ни разу не упоминает об отъезде из России в Швейцарию, когда ей было всего семнадцать лет. На старой, с глубокими складками фотографии, сделанной в то время, у нее загадочный и мрачный вид. Она держит на коленях кошку и выглядит удивленной и замкнувшейся в себе. Недоверчивый взгляд, сердитый вид: она явно возмущена тем, что незваный гость застал ее врасплох. И видно нечто странное: ее внутренний мир заперт на замок, но охвачен неистовой дрожью. Она ничего не пишет ни о своем отъезде в Европу, ни о туберкулезном санатории Клавадель в Швейцарии, возле Давоса, ни о своей встрече с Полем Гренделем, которого своим обаянием и вдохновением превратила в того поэта, которого мы знаем. Самое большее, что она себе позволила, – признать то, что Дали стыдливо называл ее «душевной болезнью». От тех, кто теснился в Порт-Льигате, образуя маленький кружок сюрреалистов, известно, что симптомы этой болезни проявлялись часто. Это были приступы рвоты, высокая температура, перемены настроения, вспыльчивость, агрессивность, сексуальная истерия и маниакально-депрессивные состояния. И все же Гала убедила свою семью позволить ей уехать в Европу на лечение; основным ее доводом стал прохладный воздух Граубюндена. Ее жизнь уже давно похожа на роман. Эту жизнь отягчают громкие ссоры, окружает печаль, из-за которой Галу в Париже будут считать высокомерной или всех презирающей. В конечном же счете эта печаль была вызвана отчаянием и острым осознанием смерти. Сознание своей обреченности на гибель она переживала как единственное освобождение, как разновидность счастья. «Несчастья, которых мы боимся, в конце концов всегда случаются, потому что все кончается старостью, и это наша смерть освобождает нас от нее», – написала она.