Легендарные разведчики - 2

— Обвинений не предъявляли никаких. Сказали, что я посажен по закону о терроризме, статья девятая. Больше ничего. Это означало, что причину ареста мне сообщать не обязаны. Была у меня просто отметка, что я не имею права на адвоката, на общение с внешним миром — ни с семьей, ни с кем абсолютно.

Дали мне таз и из камеры утром иногда меня выводили, чтобы я набрал в него воды. Я вам рассказывал, что сидел месяц во внутренней тюрьме контрразведки. Там мне не давали бритвы. Наверное, боялись, что я могу себя чиркнуть по горлу. А у меня таких мыслей не было. Я знал: наши меня ищут. А борода отросла — и такая хорошая. И вдруг в тюрьме дали мне бритвы, но они мою щетину не брали, пришлось кромсать ножницами. И все полгода видел я одну и ту же морду, одного, как я его про себя называл, прапора, который надо мной надзирал.

И вот, наконец, 1 декабря 1981 года, через шесть месяцев, пришел ко мне начальник тюрьмы и заявил, что премьер-министр Бота официально объявил по телевидению и радио, что я нахожусь под арестом.

— И как вас объявили?

— Алексей Козлов.

— Вы тогда были полковником?

— Да, получил это звание еще в 1976 году. Звание у меня в тюрьме было простое: Алексей Козлов, советский разведчик, только и всего. Они, думаю, в то время не знали, что я полковник.

Начальник тюрьмы сказал, что после официального сообщения Боты о моем деле мне теперь положено полчаса прогулок под охраной по тюремному двору. Вышел на первую прогулку — небо ясное, чистое, солнце — яркое. Там еще клумбы, которые заключенные разбили. Двор чистый. Даже подумал: твою мать, что мне сейчас еще надо? Пока буду сидеть, все со мной хорошо, нормально.

Разрешили наконец-то курить. В тюрьме не курил несколько месяцев. Представляете, что это для меня такое, если я и сегодня выкуриваю по две с половиной — по три пачки в день. Но тогда — выдержал.

— А что немецкое консульство? Они к вам, немецкому гражданину, приезжали?

— Сначала немцы приезжали на допросы раз в три месяца. Потом раз в полгода. Приедут, помямлят, посмотрят на меня растерянно и уйдут. Что им еще остается делать?

А я все продолжал сидеть в той самой камере. И где-то к концу 1981 года у меня начала лопаться кожа на руках. Там в бараке находился тюремный госпиталь. Позвали этого доктора Мальхебу. Он мне: дышите. Я дышу. Так, еще дышите, глубже. Я дышу. Он говорит: дыхание у вас хорошее. Я говорю: а как вы можете сказать, что дыхание у меня хорошее, если вы меня не слушаете? У него стетоскоп-то висел на шее, он его даже в уши не вставил. И так он разорался…

Но дали мне перчатки из искусственной кожи. Почему-то вьетнамские. А моя кожа все равно лопается. Позвали все-таки начальника тюремного госпиталя. Был такой майор Ван Роен. Он посмотрел и сказал, что это недостаток хлорофилла. Дело в том, что у меня было одно-единственное окошечко под самым потолком. Туда свет никогда не проникал. Он говорит: только если солнце будет, хлорофилл появится и это пройдет. И меня через полтора года после начала отсидки поселили в штрафное отделение тюрьмы Претории.

— Почему в штрафное?

— Потому что туда сажали в основном заключенных, нарушивших тюремный режим. Кто-то кого-то убил, и убийцу всегда вешали. А кто-то у кого-то что-то украл, подрался, покурил марихуану, которую им поставляли те же самые надзиратели. Тоже одиночные камеры, но там я хоть был не один. В других камерах находились люди, которые ругались, смеялись, матерились. У меня — та же параша, тот же топчан, зато в камере — всегда солнце. Кожа стала проходить.

Народ там, скажу я вам, собрался… Правда, одни белые — и надзиратели, и заключенные, черных не было. Все, даже отпетые, боялись лишь одного наказания — голодной диеты от пяти до тридцати суток. Это когда в день давалось всего полчашки протеинового бульона. Я, правда, на этой диете не сидел. А сидевшие быстро начинали катастрофически худеть; надзиратели, чтобы заключенные сразу не померли, взвешивали их в коридоре. Тем, кого приговорили к 30 суткам, выдержать было невозможно. И к ним проявляли «милосердие». Разрешали писать рапорт на имя министра юстиции ЮАР Джимми Крюге, чтобы голодную диету им заменили на телесное наказание.

Шла, между прочим, вторая половина XX века, а у нас в тюрьме стояли козлы. Приходил здоровеннейший амбал — сержант Филипс с тяжелой двухметровой палкой. С заключенного снимали штаны, укладывали на козлы, привязывали, под почки — подушки, и следовал первый удар. Сразу проступала сине-красная полоса, начинала сочиться кровь. Беднягу отвязывали, давали напиться воды и проверяли сердце, потом снова на козлы — и второй удар. Каждые десять минут по сокрушительному удару. Шесть — в час. На теле обязательно должны были быть видны всем присутствовавшим при экзекуции шесть кровавых полос. При этом тюремщики не забывали еще и говорить о человеколюбии: ведь черных разрешалось бить по одному и тому же месту.