Легенды Белого дела

Надо сказать, что многим создание Добровольческой армии действительно представлялось в те дни колоссальной, ни на чем не основанной авантюрой. Но «трезвомыслящих», тем более мечтавших о каких-то выгодах или привилегиях в рядах первых добровольцев не было. Армию, где на счету были каждый патрон и рубль, держали на плаву только вера в Корнилова, ненависть к большевикам и любовь к поруганной Родине. Вот как оценивали разные мемуаристы мотивы, заставлявшие людей вступать в ряды добровольцев: «В груди как вожаков, так и рядовых, с одинаковой повелительностью, в конце 1917 года вспыхнул категорический императив: „Не желаем подчиняться негодяям, захватившим Россию! Желаем драться с ними до смерти!“ — и больше ничего» (В. В. Шульгин[79])[80]. «Я был офицером поруганной Русской армии и сыном распятой России. Глубокой, продуманной и прочувствованной ненавистью ненавидел я социализм, демократизм, коммунизм и все, что оканчивается на „изм“» (Д. Б. Бологовский)[81]. «Я ни физически, ни психически не принимал большевизма и ни в каких случаях не мог с ним сотрудничать. Я твердо знал, что он несет с собой гибель той духовной культуры, которой я готовился посвятить всю свою жизнь. Я верил, что с ними надо непрестанно бороться, пока они не захватили в свои руки всей России. Бороться же можно только в армии» (В. В. Саханев)[82]. Именно этот мотив — страстное желание спасти Родину, то есть патриотизм в его чистейшем виде, — двигал первыми добровольцами, в том числе и Марковым. Поэтому и смешно, и грустно читать сейчас, к примеру, о них такое: «Добровольцы дрались с остервенением. У них ротами командовали полковники, а капитаны и поручики шли рядовыми с винтовками. Эти люди знали, за что дрались. Они не могли смириться с тем, что рабочие и крестьяне отняли у них и их отцов земли, имения, фабрики, заводы»[83]. Так и хочется спросить — за какие же свои имения, фабрики и заводы умирал Корнилов, все имущество которого состояло из куска мыла, расчески, двух полотенец и трех пар белья? За какие земли своего отца боролся Алексеев, сын выслужившего офицерские погоны солдата, и другие первые офицеры-добровольцы, в 90 из 100 случаев — вчерашние мещане, крестьяне, народные учителя, мелкие чиновники?

На должности начштаба Марков не пользовался в новорожденной армии популярностью. Его резкость и прямота в обращении многих коробили и задевали, так что, по свидетельству Деникина, «войска относились к нему сдержанно <…> или даже нестерпимо (в ростовский период Добровольческой армии)»[84]. По свидетельству историка Марковских частей В. Е. Павлова[85], не приняли Маркова и штабные работники, так как «он боролся с „канцелярщиной“ и требовал дела»[86]. Но продолжалось такое положение недолго: те самые качества, за которые не любили Маркова-штабиста, мгновенно превратились в достоинства, стоило ему вернуться в строй…

Новый год, начало последнего года своей жизни, Сергей Леонидович встретил с юнкерами-артиллеристами. Они были для него своими, ведь по образованию он был «констапупом», а у «михайлонов» преподавал перед войной. По традиции выпускники двух этих училищ, Константиновского и Михайловского, относились друг к другу настороженно, но на новогоднем вечере с этой традицией было покончено — юнкера решили больше никогда не вспоминать былой вражды и считать друг друга братьями. Когда Марков пришел в батарею, там только начали расставлять тарелки на столах, и юнкера сконфуженно оправдывались — мол, не все еще готово.

— Не смущайтесь, я могу быть полезен и при накрывании стола, — засмеялся генерал, принимаясь помогать по хозяйству.

Первый тост Марков поднял за гибнущую Россию, за ее императора и за Добровольческую армию. На этом официальная часть кончилась, и за глинтвейном начался общий разговор. Марков заметил, что в черный период русской истории страна недостойна иметь своего царя, но когда все закончится, он не может представить себе Россию республикой. Насколько правдиво описывает эту сцену В. Е. Павлов — неясно, возможно, что он задним числом приписал Маркову свои политические симпатии. Будь Сергей Леонидович убежденным монархистом, он вряд ли упомянул бы в письме А. Ф. Керенскому 15 июля 1917 года «кошмарное распутинское владычество»[87], а впоследствии не вступил бы в конфликт с М. Г. Дроздовским, не скрывавшим своих симпатий к низложенной династии.

Прощаясь с юнкерами, Сергей Леонидович сказал:

— Сегодня для многих последняя застольная беседа. Многих из собравшихся здесь не будет между нами к следующей встрече. Вот почему не будем ничего желать себе. Нам ничего не надо, кроме одного… — Он помолчал и крикнул: — Да здравствует Россия!