Легенды Лиса

Папа многое вложил в наши стены. Но только теперь, глядя на ее постоянно расширенные глаза, робкие руки, страшащиеся взять что-нибудь, что ей то и дело хотелось бы пощупать или рассмотреть, я понял, в насколько благоустроенном замкнутом мирке мы живем. От ее звонких, взволнованно-кратких вопросов и фраз, ее интереса и возбуждения дом наполнялся смыслом, оживал.

Вспомнив о вежливости, я предложил гостье чай, все еще не решаясь спросить, какого рожна ей понадобилось лезть через нашу стену к нам во двор. На изобилие печений и конфет она смотрела с недоверием, стараясь не брать больше, чем «чуть-чуть». Я подумал, что жизнь там, за стеной, в полуразрушенном общежитии вряд ли была богатой, и внутренне понял ее осторожность.

— Хочешь знать, зачем я лезла через забор? — внезапно сказала она, поднимая глаза поверх блестящей золотым обводом чашки. — Хочешь?

Я кивнул.

— Всегда хотела посмотреть, кто здесь живет. Сквозь деревья ничего не видно. В детстве думала, здесь живет принц. Ну, раньше. Давно.

Я молчал, не желая говорить. Чувствуя, что скажу не то.

— Слушай… — она помедлила, глядя куда-то в стену, рассеянно глядя пальцем фарфор, — у вас такой замечательный дом… Богатый, но… не бездарный.

Улыбка, медленная, осветила ее и без того озаренное внутренним спокойствием лицо. Я не двигался, и, кажется, не дышал. Больше всего в этот момент я боялся двух вещей — своего голоса, который неотвратимо предаст, и того, что все это — сон.

— Как зовут твою маму? — спросила она тихо, снова пристально глядя на меня.

Мне совсем не хотелось говорить. Я открыл рот и хрипло прочистил горло.

— Как тебя. Светой.

Почему-то мне не хотелось говорить этой девочке, что мы с нею, возможно, двоюродные или троюродные брат и сестра. Что мама моя, скорее всего, приходится ей тетей, и что выросла она в том же самом дворе, рисуя картины детства, подобные картинам, в которых моя гостья жила каждодневно.

Я сказал еще что-то, ничего не сообщая про отца и мать, в ответ на вопрос о профессии безучастно бросив: «Художница». Света заулыбалась.

— Мне пора домой, — сказала она, как только гроза стала стихать.

Я пожал плечами, вставая, и отправился провожать ее к переодеванию и к двери, одновременно как хозяин и как паж. Дверь недовольно скрипнула, холодный ветер повеял в лицо, капли дождя скользнули по щекам.

— Нет уж, не провожай, — с легким ехидством заметила она. Тонкий силуэт быстро растаял в темноте, затем мелькнул сквозь черные кроны шумящих деревьев. У меня перед глазами все время было ее лицо, тот момент, когда перед уходом она неуверенно спросила: «Я еще приду?..», и я молча закивал.

Дом все еще отражал дробное эхо легких шагов, и голос Светы удивительным образом застыл на всякой вещи, к которой прикасалась ее тонкая рука. Впервые на моей памяти он так ожил — и впервые мне показалось, что оживаю весь я, целиком.

Уснул сразу же, будто провалившись в бездонную темноту — а утром, по привычке встав с восходом, я уже знал, что люблю ее.

Мне не хватало ее каждой клеточкой тела, каждым движением мысли, каждым лучом души, светящейся в груди. Странное тянущее чувство, пустота в груди, нытье внизу живота, сплетенное с тягучей сладостью и необъяснимой легкостью, щекочущей с ног до головы.

Речи бессловны, слова бессильны, мне не удастся заставить вас поверить, но все же, в свои тринадцать лет я почувствовал, что смысл жизни обретен. И странная, непостижимая уверенность в том, что она почувствует то же самое, не оставляла меня.

Папа, мой молчаливый непредсказуемый папа уже был там — в своем чуть мятом костюме темно-серого цвета, с опустошенным стаканом и оберткой от таблетки в руках.

— Похмелье, — небрежно бросил он, откидывая подушку в сторону, вставая с локтя и жестом приглашая меня. — Сынок, никогда не пей. Даже если заставляют.

— Даже если начальство? — улыбаясь, спросил я.

— Проклятые чинуши, — усмехнулся он. — Нельзя позволять им верить в твое согласие. Ты никогда ни с кем не должен быть согласен.

— Папа, ты ведь совсем не пьяный.

— Нет, сынок.

— Почему ты никогда не пьянеешь?

Он не задумался.

— Пьянеют, потому что уходят. Мне некуда уходить — я… всегда.

Я давно уже понял, что не думать о маме он просто не мог. Она была для него как воздух. Он с этим смирился, и, кажется, уже почти не страдал — или боль стала слишком привычна.

— У меня будет так же?

Он помолчал, пожевал губами. И глянул мне в глаза:

— Очевидно, у тебя все будет так же, как у меня.

Лучи восходящего солнца, истаивающие розовым, уже почти что желтые, освещали его покрывающееся свежей щетиной лицо. Он казался задумчиво-отрешенным, словно памятник в сквере, свободный от всех проблем, не обращающий внимания на семенящих голубей и детей.

— Пап, я влюбился.

Он растянулся на полу, раскидывая руки, отодвигаясь и одновременно становясь ближе во сто крат. Лицо его трещиной расколола улыбка, выразительная и глубокая.

— Влюбился, — негромко повторил он, и щеки его горели, как от жары.

— В девочку из соседнего двора, папа. Откуда была наша мама. Я думал, там давно уже никто не живет. Ее зовут…

— Света?