Легион обреченных

— Душа болит, только алкоголь унимает... А вы, друг мой, счастливчик! На вашем лице ни тени, ни облачка. Легко человеку, когда ему все ясно. А я вот, кажется, блуждаю в потемках. Не смотрите, что я такой. Толстяки, говорят, благодушны и спокойны. Мне же по ночам кошмары снятся... — Будто опомнившись, что не в меру разболтался перед этим азиатом, Фюрст сменил тему разговора: — Да не сны собираюсь я вам рассказывать. Дело хочу предложить.

Он потер щеку, задумался: не переиграл ли? «Откровенность» тоже была его излюбленным коньком: расположишь к себе человека, смотришь — тот размякнет и проговорится. Выйдя из-за стола, уселся в кресло, стоявшее напротив Таганова.

— Вы все рвались в ТНК. Это в моих силах, могу устроить. Только что вам, да с вашими способностями, делать в этом вонючем болоте? В кругу оболтусов сами станете прохиндеем... В интересах Германии, будущего вашей родины и вашей карьеры лучше перейти работать к Мадеру. Да-да, к нему! Но с одним условием: все, что будет происходить там — разговоры, беседы, и не только Мадера, но и его приближенных, — должно быть известно мне. Только мне!

Таганов помялся, недоуменно пожал плечами.

— Я не знаю, как поступить, господин оберштурмбаннфюрер. За доверие спасибо! Но я — не разведчик, понимаете, я учитель по профессии. Мне проще с людьми работать, ну, хотя бы агитировать военнопленных в лагерях. Моя карьера разведчика уже один раз оборвалась в самом начале, там, под Винницей...

— Я не тороплю вас, шарфюрер, с ответом. — Фюрст взял со стола чашку кофе. — Подумайте! У Мадера вам найдется работенка по душе. Такая, о которой вы говорите. Только ее надо совмещать с моим заданием. Мне там нужны надежные люди. Не на кого опереться, сами видите — сброд... Вы, Эембердыев, правы: чтобы стать разведчиком, надо быть особенным человеком. Суровым, безжалостным. А вы человек мягкий. Не так ли? И все же, шарфюрер, подумайте, не пожалеете. В вас есть эдакая врожденная изюминка, умение расположить к себе...

Едва за Тагановым закрылась дверь, фашист вызвал к себе Джураева, секретного агента по кличке Роберт. Сверкая золотой челюстью, тот заискивающе улыбался Фюрсту, хмурый взгляд которого не предвещал ничего доброго.

— Вам надо похудеть, Роберт. Придется сесть на строгую диету. — И, не обращая внимания на сникшее лицо провокатора, оберштурмбаннфюрер приказал вошедшему адъютанту: — В зондеркамеру его!..

Вскоре в один из лагерей военнопленных вместе с группой вновь прибывших попал и Джураев, выряженный в рваную красноармейскую гимнастерку и полуразвалившиеся сапоги, подпоясанный веревкой, на которой висела банка из-под консервов. Небритый, похудевший, он ничем не отличался от таких же измученных фашистской неволей людей.

Провокатор крадущейся походкой шнырял среди военнопленных. Подсаживался к одним, а если убеждался, что они еще долго будут молчать, перебирался к другим, более словоохотливым, и тогда будоражил их души разговорами о доме, о матери, о детях... Жизнь в плену научила многих главному — умению молчать, не доверять всякому. Осторожных и молчаливых он опасался, но брал на заметку, к доверчивым прилипал как банный лист.

— Чего же ты не бежал раньше, на родной земле? — У провокатора хищно раздувались ноздри, словно обнюхивая добычу. — Там было проще...

— А ты? — насторожился новый знакомый. — Чего сам-то не сбег?

— Смотри! — Джураев расстегивал гимнастерку, обнажая грудь и живот с розоватыми шрамами — следы операции, искусно сделанной эсэсовским хирургом в немецком госпитале. — Это все они, гады, истязали. Три месяца, как собака, в тифозном бараке провалялся, чуть не сдох... Но я убегу. Если хочешь, давай вместе. Тут еще есть надежные ребята. Говорят, здесь действуют наши подпольщики. Надо бы их найти — помогут! Попробуй и ты поискать. Только будь осторожен!..

И провокатор ушел, чтобы после прийти еще и еще: не выведал ли доверчивый простачок какую-либо новость? Но этим новым знакомым оказался туркмен Алты Байджанов, попавший в плен еще под Смоленском.

Джураев не знал устали, ведь Фюрст сгноит в лагере, если провокатор не отыщет дичь покрупнее. И он рыскал по баракам, не зная покоя ни днем, ни ночью, мельтешил перед глазами эсэсовцев. Иногда они хватали его, избивали, бросали в карцер, а Фюрст, не раскрывая агента, приказывал доставить к нему доходягу.

— Пусть шляется. Его дни сочтены, вот-вот подохнет! — говорил Фюрст охране, отпуская Джураева в барак. И провокатор, изрядно поколоченный, но накормленный и напичканный наставлениями оберштурмбаннфюрера, выискивал добычу словно гончая, пущенная по следу.

...Таганов в эсэсовской форме прогуливался по улицам весеннего Берлина. Обыватели опасливо косились на него, встречные солдаты и унтер-офицеры отдавали приветствие. Будто невзначай он зашел в цирк-шапито, разместившийся на расчищенной от руин площадке. Под высоким брезентом было холодно, зрителей на скамьях мало. Ашир прошел к свободному первому ряду, сел, осторожно огляделся.