Легион обреченных

Третий — с ним еще скрестятся потом пути-дороги нашего разведчика — Джураев, широкий в кости, гибкий, лет двадцати пяти. Он крепко пожал Таганову руку, вкрадчиво сверкнув вставной золотой челюстью. Подошел мягкой рысьей походкой, отошел так же бесшумно, сел и продолжал перебирать бумаги на столе, подолгу рассматривая листки в тонких папках с черной свастикой на обложке. Ашир заметил, как он напряженно вытянул короткую шею, неестественно поджал бледные губы — так жадно вслушивался в разговор.

Ахмедов, бросив неприязненный взгляд в сторону Джураева, усадил гостя на диван, наспех расспросил, как перешел на сторону немецких войск, и с нарочитой торжественностью произнес:

— Наш отец Вели Каюм-хан о вас уже знает все. Я ему докладывал. Он так и сказал: «Почему такой способный джигит в этой безликой массе агентов и диверсантов, именуемой тотальной агентурой?» Учтите, это — великая честь. Господин президент обещал принять вас. Идемте...

Когда вышли в коридор, Ахмедов шепнул Аширу:

— При золотозубом и рта не раскрывай! Подонок! Он все несет на хвосте Каюм-хану. Да еще и от себя приплетает.

— Какие у меня могут быть секреты? — недоуменно пожал плечами Таганов. — Но я понял вас.

— Я тебе, как земляку, добра желаю. Тут каждый шпионит друг за другом. Верхушка комитета — почти одни узбеки. Подпирают друг друга, а нашему брату подножку ставят, кое-кого в концлагерь упекли. Торгашеское племя!..

Таганова немало удивила циничная откровенность Ахмедова: с первого же знакомства поведать о закулисной жизни паучьего гнезда. «Торгашеское племя!..» Это о ком он? Ах, да, о Вели Каюме. Тот же сын крупного ташкентского торговца. Может, провоцирует? Разведчик вскоре понял, что предатель вел себя так не без корысти. Затравленный приближенными Вели Каюма, не без его ведома, он чувствовал себя здесь одиноким, и, стремясь обрести в своем земляке какую-то опору, с охотой вызвался устроить ему встречу с президентом, авось тот согласится вызволить его из зондерлагеря и определит на работу в ТНК.

— В кабинетах вслух никакого разговора не веди,— нашептывал Ахмедов. — В коридорах пока еще не догадались микрофоны вкрутить. Даже в туалете подслушивают, кафыры проклятые!

По коридору семь дверей. На них посеребренные, обрамленные в витиеватые черные рамочки надписи: «Редакция газеты «Новый Туркестан», «Редакция журнала «Национальный Туркестан». Таганов уже был знаком с этими изданиями. С их страниц смердило махровым национализмом, лютой злобой к Советам, раболепием перед гитлеризмом, фашистскими порядками.

На последней, седьмой двери с правой стороны было крупно выведено: «Приемная президента». Ахмедов без стука вошел первым, следом — Ашир. Приемная небольшая, в ней едва умещались два небольших стола, шкаф, железный ящик в углу, у единственного окна, выходившего во двор. Ахмедов перекинулся несколькими словами с секретаршей, поблекшей, чуть обрюзгшей блондинкой, проворно стучавшей на машинке. Она бесцеремонно оглядела Таганова с ног до головы и, словно делая одолжение, неохотно произнесла: «Заходите. Он ждет вас». Чуть помедлив, добавила: «Не засиживайтесь. У него с утра должен быть господин Кедия, президент Грузинского национального комитета».

За широкой дверью, обитой коричневым дерматином, их встретил худощавый человек лет сорока, в новом пиджаке и с небрежно повязанным галстуком. Ашир, приняв его за помощника президента, ожидал, что сейчас из кабинета появится сам хозяин. Но это и был Вели Каюм собственной персоной. В кабинете были большие составленные столы, диван, обитый коричневой кожей, глубокие кресла с высокой спинкой на резных львиных лапах, за которыми висели два ковра — бухарский и туркменский, судя по орнаментам, сотканные в Афганистане. Рядом с коврами как-то нелепо выглядели громоздкий камин и два массивных шкафа из мореного дуба, заставленные Кораном, «Майн кампф», книгами Муссолини, Геббельса, Розенберга и других столпов фашизма.

В углу, у изящного секретера, не сочетавшегося с громоздкой мебелью, высунув языки, тяжело сопели две большие откормленные овчарки. И этот антураж с претензией: президент старался подражать фашистским бонзам, считавшим модным держать в кабинете собак, хотя мусульманским обычаям это претило и комитетский мулла, однажды посетивший президента и до смерти напуганный псами, осудил правоверного Вели Каюма.

— По-вашему, мой тагсыр, — недоумевал Каюм, — я не должен тогда жить и с немкой Рут, так как она иной веры?

— Супруга дело другое, — пояснил мулла. — Даже правоверные падишахи жили с иноверками и имели от них наследников престола. Вы свершите угодное аллаху дело, если обратите иноверку в свою веру. Это вам зачтется на том свете...

— Я обращу Рут в свою веру, когда стану главой «великого Турана», — кисло улыбнулся Каюм.

— Как бы поздно не было! Дитя приучай сызмальства, а жену с первого дня семейной жизни. На том свете...

— Не знаю, как на том свете, — перебил Каюм, — но на этом мы ходим с вами под властью немцев, и нам придется принять их веру.