Легионер. Книга третья

— «Скомпрометировать!» — с Соньки тут же слетело все благообразие, голос стал пронзительным и злым. — У меня, значит, компрометирующая репутация, а он у нас ангел! Это не про него я в газетах читала, что он благодетеля своего с прислугой в Петербурге, как свиней, зарезал? И на Сахалин господин Ландсберг не по приговору суда в каторгу попал, а своей волей приехал? Не срок отбывать, а коммерцией тут заниматься?!

— Милостивая государыня! Я не могу и не желаю продолжать с вами разговор в подобном тоне! — Ольга Владимировна встала. — Записку мужу я передам, обещаю! Все остальное — увольте-с! Скорее уж наоборот — я приложу все усилия, чтобы отговорить мужа от встречи с вами. И не трудитесь более приходить сюда, ежели вы здоровы и не нуждаетесь в медицинской помощи!

— Не пожалеть бы тебе, дворяночка, о своих словах! — Сонька тоже встала, по привычке придерживая закутанную в шаль сохнущую левую руку. — И господину коммерсанту не пожалеть бы, коли откажется.

Женщины сердито сверкали друг на друга глазами несколько мгновений. Первой взяла себя в руки Сонька. Улыбнулась Ольге Владимировне прежней доброй улыбкой, сделала шаг вперед.

— Бога ради, простите мою несдержанность, Ольга Владимировна! Не своей волей научилась — с волками жить, как говорится… Простите, душа моя, простите великодушно! В сущности, я ведь прошу о пустячном деле. Всего-навсего о встрече без лишних глаз и ушей. Поверьте, я действительно несчастна. И этот Богданов, мой сожитель! Он не убил меня до сих пор только потому… Впрочем, зачем вам знать такие мерзости. Прошу вас, устройте нашу встречу! Даю слово, она может оказаться небезвыгодной и для вашего супруга! Как бы там ни было, мы с ним — две жертвы своей судьбы. Нам помогать друг другу следует, а не отталкивать! Всего одна встреча! Ну не захочет он несчастной помочь — так и бог ему судья! Я повернусь, да и пойду себе…

Мадам Блювштейн сделала попытку взять Ольгу Владимировну за руку, та отстранилась. Впрочем, не слишком резко: Ольга Владимировна сознавала, что спорить с мадам и бесполезно, да и чревато последствиями.

— Хорошо. Письмо я Карлу Христофоровичу отдам. И наш разговор передам, вместе с выраженным вами беспокойством, что мы все можем пожалеть об отказе. Но гарантировать его согласие, повторяю, не могу. Он должен вернуться из поездки завтра-послезавтра. Извольте: я запишу вас на прием на субботу, на это же время.

— Премного благодарна, душа моя! — Пятясь к дверям, мадам откуда-то выудила и ловко сунула на специальный подносик на столике у входа бумажный рубль. — Раз вы настаиваете, я приду на вторичный осмотр!

Ольга Владимировна невольно усмехнулась: последнюю фразу мадам произнесла уже при открытой двери, с расчетом на то, что Богданов услышит…

* * *

— М-да, что же, интересно, мадам Блювштейн могло от меня потребоваться? Денег? Свободы? Так она и так свободна. Денег я ей не дам, тоже понимать должна… Так сразу все и не сообразишь! — Ландсберг с силой потер ладонями лицо. — Надо покликать Михайлу Карпова. Этот старый мой товарищ всё нам, надеюсь, и растолкует! Но сначала дела, душа моя!

То, что сызмальства и до сих пор спать Карлу довелось не более нескольких часов, значения не имело. Всё его прошлое бытие — казармы вольноопределяющихся и полевые биваки армейских походов в юности, тюремная бессонница централов и пересыльных камер в пору зрелости, каторжные будни здесь, на Сахалине — все это делало необходимый каждому человеку сон понятием малозначительным. Таким, чем пока можно было пренебречь, оставить «на потом».

С годами это самое «потом» становилось все ближе, неизбежнее. И Ландсберг в свои сорок пять по утрам с ясностью осознавал, насколько устал и износился от постоянной бессонницы и коротких «пересыпов» его некогда железный организм. Но изменять что-то в привычном жизненном расписании он не желал. Дела важнее сна, надо вставать и заниматься ими. Сон вволю будет потом. Когда-нибудь потом!

Несколько утренних минут уходило на традиционную разминку: не ворочаясь и не будя тихо посапывающую рядом супругу, Ландсберг с усилием сжимал и разжимал кисти рук, вертел под одеялом стопами ног. Согнав таким образом сонное оцепенение и разогнав кровь, он выскальзывал из кровати, привычно стягивал с раз и навсегда определенного ему места тяжелый халат восточной работы и направлялся в свою гимнастическую залу.

Эта зала была секретом почти для всех его знакомых. А первопричина была совершенно очевидной: каторжный Сахалин с недоверием и подозрительностью относился ко всему, что выпадало из рамок привычной ему обыденности. Едва проснувшись и не продрав глаз потянуться за стопкой «казёнки», истово вытянуть ее и налить вторую — это было привычно. С утра начать картежную игру и продолжить ее до глубокой ночи — вполне обычно. Поспешать до восхода солнца к тюремной канцелярии, где ежеутренне драли розгами провинившихся каторжан — чем не гимнастика для ума? А вот тратить время на физическую разминку тела — да не болен ли на голову субъект, занимающийся такими «пустяками»?!