Легионер. Книга третья

Перед назначенным Сонькой визитом Карл захватил из кабинета одну из книг, часто им перечитываемых — «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, описанные им самим» и отправился на половину жены. По дороге он заглянул в детскую, где спал, разметавшись на необъятной перине, первенец Георгий. Немного постоял у кровати, послушал ровное дыхание сына. Подумал, что по идее, мужчину надо с детства приучать к ранним подъемам — как приучали в свое время и его. Но каторга, проклятая каторга! День для мальчишки, лишенного общения со сверстниками, и без того долог. Пусть поспит вволю… А Ольга права, тысячу раз права — нужно делать все, чтобы получить возможность уехать с проклятого острова. Черт с ними, с прожектами угольных и железных концессий, в конце концов! Со всеми многообещающими перспективами развития коммерции — семья дороже. А коммерция, ежели будет порядок с головой и покой за семью в душе, и так никуда не уйдет.

Перекрестив сына, Ландсберг бесшумно вышел из детской.

В перевязочной, той самой задней комнатке амбулатории, Ландсберг поплотнее задернул занавески. Захваченный револьвер положил рядом со своим стулом на какую-то кадушку, прикрыл салфеткой. Раскрыл книгу и попытался отвлечься приключениями Робинзона Крузо столетней давности. Но нынче и любимая книга не захватывала, не отвлекала от тревожной действительности.

Тихо скрипнула дверь, и в перевязочную проскользнула Ольга Владимировна — уже в традиционном белоснежном, накрахмаленном до хруста белом переднике, с фельдшерской наколкой на высокой прическе. На мгновение прижалась к вскочившему с места мужу:

— Доброе утро, милый!

— И тебе доброго дня, майн либе! — Ландсберг легонько поцеловал жену в висок, пытливо заглянул в глаза. — Не беспокойся, Олюшка, я всё сделаю так, как должно!

— Знаю, Карл. Но, знаешь ли, беспокойство — вечный удел женщины, поэтому я не могу не беспокоиться.

— Вот и славно. Вот и славно, Олюшка! Большой ли у тебя сегодня прием?

— Записано четверо, включая эту… особу. Пока только одна поселенка дожидается. Я уже попросила ее погодить, соврала, что лекарство для нее пока не готово. Пусть уж эта особа первая зайдет — глядишь, быстрее и уйдет. Ты все-таки поосторожнее с ней, Карл!

— Олюшка, ну право!..

— Ну все, все! Ухожу, не сердись…

— Да, и непременно вели граммофон завести! Чтобы как всегда было.

Граммофон в смежной, через стенку от приемной амбулатории пустой комнате, был давней придумкой Ольги Владимировны. Объясняя свою идею мужу, она утверждала:

— Музыка вообще настраивает человека на хорошее. Пусть играет, ежели в приемной хоть одна пациентка дожидается! По крайней мере, люди будут меньше прислушиваться к голосам в амбулатории, к звяканью инструментов, к стонам пациенток. В самой приемной граммофон ставить — это, пожалуй, слишком громко. А вот в чулане через стенку — в самый раз! Ручку крутить и пластинки менять найму ребятишек. И им заработок, и музыкальное воспитание заодно. Ты не против, Карл?

Разумеется, Карл никогда не был против задумок жены.

Оставшись в перевязочной один, Ландсберг снова попытался читать, но с досадой отложил книгу. И почти сразу же в дверях снова возникла Ольга Владимировна. Каким-то чужим, тусклым голосом, умоляюще глядя прямо в глаза мужа — а вдруг передумает и откажется принимать негодяйку Соньку — проговорила:

— Карл, к тебе посетительница…

— Что ж… Проси, коли явилась!

Ландсберг встал, оперся костяшками пальцев на застеленный скатертью стол. Так уж случилось, что он был одним из немногих островитян, никогда не видевшим вблизи знаменитую узницу Сахалина, Соньку по прозвищу Золотая Ручка. Ее фотографии — и в молодости, и обошедшие весь мир карточки, на которых был запечатлен процесс подготовки к заковке мадам Блювштейн в кандалы — ему, разумеется, попадались. Попадались — но плохо соотносились в его представлении с живым человеком, чья жизнь была какой-то мешаниной правды, легенд и откровенных домыслов. Несколько раз Соньку ему показывали на улицах поселка — но всё издали. И вот встреча наяву, черт бы ее подрал!

Глава десятая. Нож к горлу

Дитятева посторонилась, и в перевязочную зашла Сонька. Одета она была, как и большинство женщин из ссыльнокаторжных, — в серое. Пальто, толстый платок, из-под которого виднелась лишь часть лица, и даже, кажется, само лицо — всё было серым. И серая же шаль, в которую посетительница бережно кутала левую руку — как сказали Ландсбергу, рука у Соньки начала сохнуть после длительного ношения тяжелых кандалов.

— Гутен морген, герр Ландсберг! — посетительница, словно в нерешительности, остановилась у порога. И продолжила, тоже по-немецки. — Спасибо, что согласились принять меня и выслушать мою просьбу, мой господин!

— Не угодно ли вам снять пальто, мадам? Олюшка, помоги.

— Данке, — посетительница проворно скинула пальто на руки Ольге Владимировны, отвернувшись от Ландсберга, украдкой глянула в небольшое зеркало на стене, снова приладила на левую руку шаль и только потом подошла к столу.

— Не угодно ли присесть, мадам?

— Данке…