Легионер. Книга третья

— Мадам, вы можете не утруждать себя, говоря по-немецки, — присаживаясь вслед за нежданной гостьей, предложил Ландсберг.

— Я полагала, что каждому приятно слышать родную речь, — тут же возразила Сонька. — К тому же, я свободно говорю и по-немецки, и французский знаю. Польский, разумеется… Могу объясниться на английском, хуже на испанском, если угодно… Это мне не в тягость, уверяю вас!

— Мадам, мои предки так давно поселились в России, что вряд ли я вправе считать немецкий язык родным, — чуть поморщился Ландсберг. — И о ваших способностях, в том числе и к языкам, я наслышан. Однако, полагаю, вас привело ко мне отнюдь не это, не так ли? Прошу вас по возможности короче изложить ваше дело — времени у меня нынче мало.

Говоря это, Ландсберг пристально всматривался в лицо своей собеседницы, с трудом находя в нем отблески черт эффектной и даже красивой дамы, запечатленной не столь уж и давно на страницах многих европейский газет и обложках журналов.

«Да, пожалуй, литератор Чехов прав: есть в ее лице что-то мышиное. И не только в лице, пожалуй, — думал Ландсберг. — Сами манеры — тоже какие-то суетливые, как у осмелившейся выскочить из подпола мышки… Боже, как безжалостно время, как понятны все эти женские страдания у зеркала!»

— Что, герр Ландсберг, совсем старухой выгляжу? — словно прочитав его мысли, вскинулась посетительница. Рывком сдернула с головы наброшенный платок, встряхнула головой, и на свет явилась хоть и несколько помятая, но все же тщательно уложенная прическа, блеснули камешки в длинных сережках. — Увы, это так!

— Что вы, мадам! — Ландсберг чуть смутился, кашлянул: а мышка-то оказалась с коготками! Да и была ли эта женщина мышкой — с прыгающей у носа бородавкой, со старушечьи остреньким подбородком. Сейчас напротив него, сидела, кажется, если не та самая дама полусвета с фотографий, то весьма близкое ей подобие.

— Да, вы правы, время безжалостно, — вновь начала превращаться в серую мышь посетительница. — Но не станем попусту отвлекаться. Времени у нас действительно мало. Мой Богданов… Мой друг сегодня, кажется, оставил меня своим назойливым вниманием — чему, должна признаться, в немалой степени поспособствовала водка, настоянная на табачных листьях. Но он может проснуться и раньше ожиданий. А проснувшись, тут же побежит сюда. Надеюсь, ваши люди — там, на крыльце — не побоятся остановить его, ежели Богданов вдруг решит ворваться сюда? Я, конечно, просила и умоляла его не обременять ваш дом своими визитами — но…

— Я тоже надеюсь на это, — кивнул Ландсберг. — Итак, мадам?

— Мой разговор приватен до чрезвычайности, — Сонька покосилась на все еще стоящую у дверей Ольгу Владимировну. — Ради бога, простите, сударыня, но не в ваших интересах знать истинную цель моего визита к вашему супругу… Да и я буду чувствовать себя скованной в вашем присутствии… Позвольте побеседовать с вашим супругом наедине!

Дитятева поджала губы, взглянула в лицо Карла — но тот сделал успокаивающий жест: не волнуйся, мол, все будет хорошо!

— Итак, мадам? — повторил Ландсберг, когда дверь за супругой закрылась. — Я слушаю вас!

— Полагаю, что вы много слышали обо мне в последнее время, господин Ландсберг. И знаете то, что я недавно вернулась на Сахалин из Владивостока, куда мне было разрешено выехать после полного отбытия назначенного судом наказания. И наверняка вы, как и многие другие, ломаете голову: зачем эта ужасная женщина добровольно вернулась на проклятый богом и людьми остров?

— Уверяю вас, мадам, у меня хватает своих дел и забот. И мне, признаться, доселе не были интересны ни ваши отъезды, ни возвращения, ни мотивы всего этого. Переходите, наконец, к вашему делу!

— Терпение, господин Ландсберг! Терпение! То, что я начала рассказывать, имеет к моему делу самое прямое отношение. И без некоторых пояснений и предисловий вы не сможете ни понять, ни принять предложение, которое я к вам имею. Итак, полтора года назад, почти счастливая, я покинула этот остров и отправилась во Владивосток, где намеревалась немного пожить инкогнито, отдохнуть от всех этих каторжных впечатлений, если угодно. А, отдохнувши, отправиться дальше, в Европейскую Россию. Мое предписание запрещает жить лишь в столицах, да еще в двух-трех окраинных городишках, куда, признаться, меня совершенно и не тянет! Но паспорт, проклятый паспорт с поистине каиновой печатью: «крестьянка из ссыльнокаторжных»! Прибавьте к этому мое еврейское происхождение и общую известность. Во владивостокских гостиницах для Софьи Блювштейн не оказалось свободных нумеров! Мне едва не смеялись в лицо, объявляя это. Я попыталась снять домик или квартирку — но домовладельцы, едва взглянув на паспорт, с насмешками советовали мне идти селиться за черту оседлости, к евреям. Куда-то на окраину города…

— Сочувствую, мадам…