Легкая поступь железного века

- Нельзя, Петруша. По закону она Любимова холопка. Беда может быть. Ничего не поделаешь. Жди... И я буду ждать. Приказ вице-канцлера – тихо сидеть да не высовываться. Глядишь, и дождемся чего-нибудь...

Последнее произнес он сквозь зубы и тоже - почти с ропотом. Так и слышалось в этих словах: «А дождемся ли?»

...Но в этот день не только им довелось пережить потрясение. Потрясение – только совсем уж иного рода – выпало и на долю Митеньки-иконописца.

Сладко выспавшись в уютной, хоть и маленькой горенке, отведенной ему в Гореловском барском доме (трех часов вполне хватило, спал он мало), Митя, потянувшись, вышел в сад. Было ему чуть тревожно, но все ж весело. Почему-то уверился он, что на этот раз ни за что не найдет его дядька (если только тому искать не надоело), хоть и остался рыжий Архип недалече – в соседнем селе. Чувствовал Митя, что в Горелово он в безопасности. А далеко загадывать на будущее не привык...

Так рассуждая, отдыхал Митя душей, любовался красотой вельяминовского сада. Рисовать потянуло... Решил раздобыть бумаги да хоть угля, чтоб срисовать восхитившую его красоту. Вернулся к дому. Да только, проходя мимо окон, вдруг замер, пристыл и долго смотрел в одно из них... В одном из окон увидел он Машу...

Маша задумчиво глядела на залитый солнцем двор – и ничего не видела. Мысли ее о будущем были не столь безмятежны, как у Мити. Скрипнула дверь. Девушка очнулась, обернулась, и тихая улыбка осветила печальное лицо.

- Петруша! Я тебя ждала...

Петр взял обе ее руки в свои и поочередно поцеловал их. Маша погладила его пшеничные кудри, прошептала:

- Хоть ненадолго, но с тобой.

- Отчего ж ненадолго? Теперь – навсегда.

В прекрасных глазах Петруша прочел грусть и укор:

- Навсегда? Нельзя так говорить! Нам ничего не дано знать...

- Так, стало быть, и ты не говори, что ненадолго.

Она устало вздохнула.

- Страшно представить, что станется, ежели раскроется обман. Александр Алексеевич меня за сестру двоюродную выдает. Неужто никто ничего не заподозрил?

- А что ж такого... У них, у Саши и сестры его, где-то есть родня по матери. Только «где-то» это так далеко, что с родней они никогда и не видятся. Так почему же не привезти нынче Александру сестрицу двоюродную погостить в свое имение? Ну, не вздыхай, не грусти, моя красавица... Верю я, что быть тебе госпожой Белозеровой.

- А я вот думаю, что не будет этого, - Маша произнесла это так спокойно и просто, что Петруше неприятно вдруг стало, тревожно.

- Зачем ты так говоришь?! – воскликнул он. – Только перестань толковать о том, что я барин, а ты – холопка.

- Не перестану. Ничего с этим не поделаешь. Ты – барин, Петруша, дорогой мой и ненаглядный, а все ж мы разного полета птицы. Даже выручите вы с Александром Алексеевичем меня на волю – я так бывшей любимовской холопкой и останусь. Не пара тебе.

- Ну что ты меня мучаешь? – отозвался Петруша почти с досадой. – Да я без тебя... да и...

Он в глубоком огорчении махнул рукой, не найдя слов, и повернулся было к двери.

- Петруша! – тихо позвала Маша. - Прости... Прости меня... родной мой.

Поручик горячо обнял ее...

Митя вернулся в горницу, позабыв и думать о зарисовке сада. Чем так поразила его впервые в жизни увиденная девушка, не смог бы он объяснить. Ведь не красавица... Но он будто... узнал ее. Он не говорил с ней, лишь долго-долго смотрел на нее, когда стояла она в задумчивости у окна, не замечая времени, не замечая ничего вокруг. И почему-то вдруг для Мити эта девушка с удивительным грустным взглядом стала родной. Больше чем родной... Что это? Как случается? Кто объяснит?

Слов у Мити не было, даже для себя самого, чтобы себе же самому растолковать, что с ним происходит. Никогда еще он не влюблялся, и на женщин не глядел даже. В монастырь его тянуло. А сейчас и о монастыре забыл. Все внутри и ныло, и плакало, и ликовало отчего-то, и рвалось наружу. Наружу – значит на бумагу. И бумагу он все-таки раздобыл...

А когда добывал бумагу, порасспрашивал осторожно, и узнал, что баринова двоюродная сестра в доме гостит. «Сестра, госпожа... мне и поговорить с ней нельзя». Непривычное отчаяние почувствовал, непонятную боль... Уронив руки на лежащий перед ним белый лист, Митя прижался к ним лбом и тихо расплакался. Бумага медленно намокала от слез...

Несколько дней промчались для Мити быстро как час и смутно как сон. На него мало кто обращал внимание, он гулял в саду или мечтал в своей горнице, либо пытался рисовать, но тогда юного художника охватывало такое волнение, что биение сердца передавалось в руку, он откладывал уголь, и ему оставалось лишь тоскливо смотреть на белый лист. Раньше такого не было никогда, всегда с ровным горением в груди, с несмущенными мыслями, с ясным сознанием брался Митя за свое любимое дело. А теперь… оставалось лишь бродить по саду...