Легкая рука

— Родилась Ульяна, видишь, в восемьсот восьмидесятом, в первую революцию ушла из семьи, говорил дед, стала эсеркой, попала в ссылку в Сибирь, там вышла замуж, тоже за революционера, уж не знаю, из какой партии. Отец в сорок втором или сорок третьем получил от нее письмо из Москвы — стала, видно искать родню на старости лет. Кажется, были у нее в столице сын и внук, но боюсь соврать: померла она не позже сорок четвертого, а я всю войну оттрубил на фронте и вернулся, потеряв всякий интерес к своей родословной. У отца, кстати, наличествовали в сорок седьмом неприятности в духе времени, не до розысков неизвестных родственников было, да и вряд ли обрадовались бы они, найди я их тогда. Фамилия ее мужа была Артамонов… Что ты так побледнел?

Я молчал. Мать моего отца звали Ульяной Николаевной Артамоновой. Бабушка умерла действительно почти в самом конце войны. Значит? А я… Я восхищался Сталиным, голосовал, как положено, делал, что велят. Да еще смею гордиться той историей с секретарем по идеологии. Из пушек — по воробьям. Но — неужели я все-таки верю письму Гюи Куртене? Хотя, если один как все, то ведь и все, получается, как один.

— Как там у тебя в анекдоте колхозник сказал? — прервал я затянувшуюся паузу. — В вашем деле он хоть понимает?

— Точно, — с некоторым удивлением подтвердил Гвидон Николаевич. Теперь, кажется, уже он испугался откровенной злости, прозвучавшей в моем голосе.

Я знал, что бояться надо не ему. Но потом оказалось…

Месть

1

У этой истории есть начало. А о том, чем она закончится, я боюсь и догадываться. Хотя знаю, чем закончу свой рассказ. Начну же его с выговора в приказе. Объявлен выговор был мне, и сопутствовали ему, естественно, порицание на редакционном совещании плюс лишение квартальной премии.

На все это я ничего не мог возразить — именно через мой отдел вылетели, именно через мои руки прошли несколько “уток”, появившихся на страницах журнала. Но, право, точно в том же положении мог оказаться любой из моих коллег — потому что на первый и даже второй и третий взгляд эти высосанные из пальца сообщения выглядели совершенно правдоподобно.

О чем лишний раз свидетельствует то обстоятельство, что каждая из помянутых “научно-информационных” заметок тут же перепечатывалась или пересказывалась в газетах или других журналах. Взять хоть знаменитое сообщение об эксперименте английских психологов. Они, мол, предложили заменить в лондонском метро надпись на вывесках “выхода нет” на “выход с другой стороны”. И, представляете, в британской столице немедленно снизилось число самоубийств. Я с удовлетворением подсчитывал, сколько газет и журналов дали эту информацию после нас; но когда в крупнейшем еженедельнике доктор психологических наук привел этот случай, обосновывая практическую полезность своей науки, я уже знал, что самого случая-то не было, и какие бы надписи ни красовались в лондонском метро, психологи их не меняли.

…А я так доверял самому скромному из своих авторов, Михаилу Евграфовичу Федорову. Работяга — шлет заметку за заметкой. И скромник — ни разу не появился в редакции, даже не звонил, чтобы выяснить, какой материал и в каком номере пойдет. Уникум!

Собственно, над историей про лондонское метро мы с главным редактором посмеялись — и только: до чего же, мол, легковерны бывают ученые, куда до них журналистам. Он у нас человек широких взглядов. Даже сказал, что выволочку автору дать следует, но отказываться от его услуг из-за дерзкой шуточки, может быть, и не стоит.

Но не успел я выйти из кабинета главного, как пришлось туда вернуться. Разгневанный читатель-археолог сообщал, что информация в последнем номере о скифском календаре — вранье от первого до последнего слова. Особенно возмутило звонившего сообщение, будто из некоторых деталей следует, что самый длинный летний день в скифском году продолжался двадцать один час, и это наводит на мысль о возможности прихода скифов к Черному морю с далекого севера.

Даже я слышал голос из трубки, чуть отодвинутой от начальственного уха:

— Будь найден хоть какой-нибудь скифский календарь, уж я — то знал бы об этом!

Одна ошибка, да еще комически повторенная за нами солидными учеными в солидных изданиях, могла считаться несчастной случайностью. Две же, и с таким небольшим разрывом во времени..

Но главный был действительно человеком широких взглядов.

— Будьте впредь осмотрительнее. Антон Алексеевич, — холодно сказал он. — С автором этим, сами понимаете, дела не иметь. Пошлите письмо, чтобы вернул гонорар. Кстати, это не Федоров?

— Иду выяснять. — ответил я. А через полчаса он снова меня вызвал. На этот раз звонил директор крупного института и с гневом требовал объяснений, почему работа его сотрудников, до завершения которой остается по крайней мере год, объявлена законченной и приписана абсолютно неизвестным в его научной области лицам.

Тут я и понял, что квартальной премии не будет.