Легкий способ завязать с сатанизмом

Лежать и слушать было невмоготу, и я медленно встала и покралась вслед. Платочек белый, халат голубой. Не оборачивается, идет целеустремленно, технично, рвется из дома, как может, маленькая горбатая призрачная прабабка. На порожках чуть мешкает, скользковаты. Она здесь упала за год до кончины, сломала бедро, как бывает у стариков. Теперь умелая, переносит вес с ноги на ногу, да какой вес, господи, она ж насквозь прозрачная. Чуть дзыкает уличный рукомойник, шелестит ветер в яблонях, гуляет сквозь прабабку, запинается об меня. Мощный порыв разворачивает ее, лицо как в складках ткани, будто простынь, которой в гробу накрыли, приросла, и теперь все одно.

– Иде, иде, а никак не уйде. Поможи.

Пробуждение похоже на прорыв сквозь толщу воды; воздуха в легких уже нет, и всплывать со дна нужно стремительно, чтобы навсегда там не остаться. Вокруг все та же темнота, я лежу неподвижно и наблюдаю, как она выцветает. Когда вокруг все становится серым, подает голос петух. Вторая ночь – вторая суета позади.

После завтрака я ухожу в прабабкину спальню. Комната выглядит безалаберным музеем с перепутанными эпохами. От прабабки остались фотографии на стене, погибший в войну муж, молодые дед с бабушкой, какая-то неизвестная родня. Самой прабабки на фото нигде нет. От брата – наклейки от жвачек, густо облепившие бочок комода, терминаторы, микки-маусы, голые девицы, давно расстроенная, грустная гитара, кассетный магнитофон. А ведь было б уже за сорок, кто знает, каким хламом успел обрасти бы. Столько лет прошло, что тут найдешь, как поможешь.

Сажусь на кровать, чуть качаюсь на пружинах. К изголовью, сколько я себя помню, привязана тряпочка. Пожелтела давно, а все висит – зачем? Узел затянут крепко, я с силой тяну, тяну еще, поддается. Ткань сложена в несколько раз. Да это же белый платок – точно, прабабкин. Помнит тряпочка голову, ставшую черепом уж три десятилетия как. Не знаю, поможет ли, но забираю платок в коробку.

Коробку ночью нужно сжечь. Я выхожу искать место в огород. Земля здесь дешевая, ее как пол пути до горизонта. Черт знает, прям здесь костер устроить? А вдруг трава полыхнет? Так и деревню недолго спалить. Хоть бы пятачок расчистить. Пробую драть траву руками – ну его, все руки посекла! Приволокла тяпку из сарая, прошлась раз, другой, ничего не получается, не пойму, как надо. Отнесла тяпку, вернулась с лопатой. Копать тяжело, не как во сне, но хоть результат виден. Вспотела вся, повеселела – работа.

Бабушка объявилась под самые сумерки, засиделась у соседки, светский раут на завалинке. Подустала от болтовни, быстро улеглась. Я пыталась что-то читать, строчки горели перед глазами, все мимо головы. Все поглядывала на коробку, пару раз показалось, что она чуть сунулась по полу – землетрясение, может? Да тут случается. Земля, что бабушка, перед сном ворочалась, смяла одеяло плит, оно и пошло горами. Как дрыгнет ногой, тут и трясет до сих пор. А ведь был и океан на месте деревни. Спустись к речушке, а камни как на морском берегу, цветные, всякие. Океан умер, оставил после себя призрака. То-то тут синеватое все, тень большой воды.

По дому катится храп – значит, пора.

Ночь сырая, но ясная, против дня – холодина. Звезды плотны и вещественны, хоть в карманы нагребай. Млечный Путь серебристой лужицей разлит, неряха Господь потянулся неловко во время застолья, опрокинул стакан, вытирать не стал, продолжил праздновать. Может, и сам уже под столом лежит, хмурится от смутного сна.

Огород как поле, и темень, и хорошо, я в своей стихии. Про прабабку все ходило по деревне, что она ведьма. В семье травили байку, давнюю беседу с соседом:

– Палашка, как ни веду корову из стада, она прям против забора твоего срется. Колдуешь, поди?

– Та ты дурной совсем, Ванька. Так бы я колдовала, если б умела?

Если б умела, не застряла бы здесь на тридцать лет, чем получше бы занялась. Пора выгонять, я-то все сделаю как надо. Чиркнула спичками, подпалила коробку с угла, с противоположного тоже для верности подпалила. Дымит, а разгорается слабенько, собрала ветер в легкие и дунула, пусть поспешит. Откусило пламя картон и начало коробку жевать. Мне аж смешно стало. Здорово же камень с сердца горит, может, не камень вовсе, а уголь, топливо.

Тяну руки к огню, чтоб согрелись, пламя как перепонки меж пальцев. Пластиком потянуло, пошел ядовитый дым. Это, наверное, медведь загорелся – у, отрава. Пусть и вонь, а все равно славно на душе, в коровнике вон тоже вонь, зато приберешь, и чистота. Отошла чуть, коробка, красное пятно средь пустой темноты, горит, горит. Сплясала что-то хороводное, будто и не одна, а меня много.

Кажется, что долго все длилось, а там кто знает. Когда погасло, разглядела в золе ошметки, не хватило жара, надо бы еще. Огород с леском граничит, собрала хворост по краю – что тянуть, пусть сегодня все с концами уходит. Второй костер сложила поверх, он уже не чадил, горел мирно. Мерно гудела мысль, что все, кто должен, ушли. Черное сердечко огня билось спокойно и тихо.