Легкий способ завязать с сатанизмом

Ночь догорела, светает. Ноги едва тащат в дом, устали, замерзли. Дверь нараспашку. Вроде все так, да не так. Вещи по местам, как приклеенные, без обычной жилой подвижности. Стол пуст без вазочки с конфетами, кружки покоятся мирно за стеклом серванта, не лежит небрежно районная газетка в углу подоконника. Всюду пыль ровным слоем – так ведь убирала вчера! Бабушкина постель аккуратно заправлена. Я уже понимаю, но еще не верю, ищу глазами настенный календарь. Октябрь, а год тот уж два года как минул.

Сунулась в зал, схватила рюкзак, на выходе подвернулся под руку ключик, закрыла дверь. Двинулась к остановке быстро, не оборачиваясь. Заморочили так заморочили, но теперь все как должно, и ладно. Рассосались тучи, солнце аж глаза режет. Уже в маршрутке достала смартфон и везде, где только могла, заблокировала Юру. Прошлое прошло, будущее не существует, а настоящее будет счастливо длиться, пока не кончится.

Пчела, стрекоза

До того как в жизни Ули появился я, она зачем-то еблась с женатым казахом, скотиной и сибаритом. Он встречал ее в номерах в расшитом халате, трепал по холке, как жеребенка, коленопреклоненного, до всякого срока на бойню отправленного. Я видел его фотографию, над хмурой надбровной дугой подходящее место для выстрела. Но, будем честны – если бы я пытался перебить всех, кто ее когда-то имел, я бы страшно утомился.

До казаха у нее было с Санечкой, хотя кого там звать Санечкой, целое Сашилище. Понукает ее, то не скажи, туда не ходи, дура. Санечка ей горько изменяет с красоткой, красотку ту тоже понукает. Они с моей, тогда еще не моей, лапушкой как-то незаметно спелись и сплелись. От таких раскладов Санечка в ярости. Пришлось взять к себе, из страха, вестимо. В постели у них творился какой-то бедлам. Нежным утром, интимным запашком со рта отмеченным, сонная, уже моя, Уля ежилась и стеснялась, а рассказала. Долго ли, коротко ли, приелись игрища, и, давя хаханьки, Санечка натягивает презерватив на банан в кожуре. Приходует Улю то так, то эдак, пока красотке запрещено даже пальцем пошевелить. По окончании велит Уле банан съесть, без гадливо отброшенной шкурки он был отвратительно тепловатый. Сразу после красотка сбежала. Уля и Санечка снова остались вдвоем. Вероломное чудище укатывает с красоткой на море, а Улю мою, как рыбку в неводе, ловит уже бултыхающейся в петле счастливо вовремя вошедшая соседка.

Если сделать Уле пустяшный подарочек – да хоть эскимо ее любимое купить, – улыбка ее искрит будто смех, такая улыбка со свойством дрожать и длиться. В Уле я люблю даже чешуйки кожи, что оседают с прочей пылью в квартире, прах живых; дурную куколку из слипшихся мокрых волос, забивающих слив, затесавшуюся меж передних зубов шальную травинку укропа. Если Уля умрет, за неимением альтернатив мне придется вылизать ее крест. В ноженьках, в ноженьках у нее лягу, скулить буду.

До Санечки Улю имел рыжий вояка, ревновавший ее к каждому лучику, к каждому облачку. В счет оплаты квартиры он сделал ремонт на Улиной съемной, Уля ни на что не намекала, а он взял и сделал, даже ванную. Унитаз Уля выбрала роскошный, все стеснялась, брала подешевле, а тут не смогла, такой он – ух, на раковину морскую похожий, другой брать было нельзя. Налажал сантехник, поломался бачок, в коридор натекло по щиколотку, Уля расплакалась, позвонила вояке, тот был недалече. Поднялся, ворвался, в ярости слепой ломом, ломом, ломом, натекло еще больше. Тут Уля и поняла, что надо перекрыть воду, пробралась в ванную, повернула краник. Вояка остыл. За демонтаж острых осколков сантехник содрал втридорога.

Унитаз на смену Уля выбрала самый простой, дерзновением своим проученная. Месяц-другой спустя вояка совсем озверел и оставил Улю прикованной к батарее на ночь. Поколачивал ее он давно, беды в том Уля не чуяла. Той ночью у батареи она думала долго, а на следующую спала в незнакомой комнате, средь наспех сваленных пожитков, свободная и живая.

Кто там был до этих троих, мне неизвестно. Дурацкие браки матушки с отчимами-дураками. За коленки хватали, но вроде не больше, если Уля рассказала мне все. Мальчик, с которым у нее был первый раз, разболтал всем подробности, и Уля порезала руки вот здесь, выше локтя. Теперь это место для моих губ, ребра шрамов, чешуя. Кажется, Уле неловко даже существовать, ее худоба, белые-белые волосы, серые стеклянные радужки, все ее бытие, ее таковость – ежедневная практика исчезновения. И так чудно слышать, как, несмотря ни на что, живую теплую кровь качает по телу ее здоровое красное сердце.

Мы познакомились в травмпункте, Уля упала, Уля боялась, Уля смеялась, когда я несчастным своим посиневшим пальцем разыгрывал сценку, хрипел как старикашка. Как было дело: зашел к другу, выпили, поговорили, выпили, выпили, признался зачем-то, что не умею забивать гвозди, друг показал, я попробовал, я заорал, затем к доктору, не сломал ли. Я – нет, а Уля – безымянный, пусть и на ноге, правой.