Легкий способ завязать с сатанизмом

Делал сочувственное лицо, не унималась. Нашел что-то, развел в воде, дал. Приказал пить. Она глядела в упор и не двигалась. Повторил громче. Повела подбородком, будто очнулась, моргнула, опустошила глотком. Хорошая девочка. Минут через двадцать спросил, что она хочет из еды. Горячие сэндвичи, куриные ножки в панировке, шоколадные кексы, шоколад, какао – обычный заказ. Доставка приехала быстро – нас запомнили и старались угодить. Алена впивается зубами в хрустящую куриную кожу и блаженно жмурится. Пока жует, на лбу выступает пот, под мышками растекаются темные болотца. В углу кровати растет гора пластиковой тары.

– Помоги встать! – утробно мурчит она.

Наваливается на меня, поднимается с торжественной медлительностью, пыхтит. Дверь уборной захлопывается, я привык, что это надолго, и чувствую неладное не сразу. Стучусь, в ответ молчание. Дергаю ручку – закрыто. Бью ладонью и зову ее – ничего. Пулей несусь за отверткой, откручиваю ручку, открываю, вижу – склонилась на коленях над унитазом, выпятила пухлые губы. Бурой гирляндой изо рта тянется рвота, пахнет непереваренным, острым.

– Так ты, значит… – в беспамятстве тяну за волосы, бью по безвольным щекам, кричу. – Специально все это, да?

Голова Алены падает на грудь. Не отвечает.

– Оставить тебя здесь на всю ночь?

Смотрит в пол.

– Нет или да?

Качает головой. Подбородок и щеки мокрые от слез. Что делать, люблю. Поднял кое-как, обмыл лицо, дал воды. Когда легли, тут же уснул – устал. Утром чмокнул в лоб, ушел работать, все думал, как она там. После обеда объявили новый поиск – девушка, двадцать два года, рост средний, телосложение хрупкое. Я доброволец-поисковик уже два года. Не могу быть в стороне, когда другим плохо. Закончил с работой, плюнул на все и пошел помогать – ну а что, у меня рука легкая. Ближе к полуночи вернулся, смотрю – Алена сидит в одном ботинке в прихожей, ревет.

– Далеко собралась, а? Отвечай!

– К маме.

– Нужна ты больно маме!

Отобрал смартфон, довел до кровати, закрыл дверь. Придавил шкафом, чтоб наверняка, – пусть подумает в одиночестве. Сам остался на кухне, с кровоточащим сердцем – бедняжка совсем одна, без ужина. Просмотрел телефон – ничего. С матерью недели три не говорила, других подозрительных переписок нет. Выпил валерьянки, успокоился. Пусть сама все поймет. Так будет лучше. Свернулся на складном диване, прислушался – тишина. Стальная женщина. Вечером обошел ее любимые фастфуды, заглянул в кондитерскую. Отодвинул шкаф, отворил дверь, зажмурил нос – оправлялась в таз. Растрепанная, с тяжелыми тенями под веками, Алена смотрела в одну точку. Открыл окна, поставил перед ней пакет с едой, спросил:

– Любишь меня?

Вяло разжала челюсти, что-то пробормотала. Взял пакет, достал соус, обмакнул картошку фри и отправил в рот. Проглотил, повторил вопрос. Ее глаза заблестели, тело задрожало, твердо и уверенно, что есть мочи она ответила: «Да!» Я распаковал большой, еще теплый бургер и прислонил к ее губам. Капал соус, валилась зелень, с подбородка свисал сыр. На следующий день мы подали заявление в ЗАГС.

Труп девушки нашли за гаражами, у школы. Тощая, как мужик – и кто позарился только? Алена расстроилась, но ненадолго:

– Ну уж мне-то бояться нечего. Я на улице полгодане была.

Добровольцем я больше не выходил.

Змея

У Тани два худых пегих хвостика, содранные коленки, желто-зеленые, как у рептилии, глаза, родители-наркоманы. В мартовскую метель ее беспутная мать постучалась в дверь, попросила, кажется, соли. Пока взрослые переговаривались на пороге, Таня зашла в квартиру и стала со мной играть.

– Останется у вас?

– Пускай.

В тот день мы катали машинки по полу, и Таня устроила гараж под креслом, чего я сделать прежде не догадался. Веселая Таня, выше локтя и над коленом налитые, сочные синяки.

– Попроси маму покушать. Только не говори «Таня хочет», скажи «мы хотим», понял? – шипела она на ухо.

И я делал, как Таня велела, и мама выносила хлеб со сливовым вареньем, и мы плевали косточки в пузатую миску. Я рассказал Тане, что больше всего люблю, когда в окне кружит несметная воронья стая. Она принесла особой кукол и елозила одной по другой.

– Смотри, трахаются.

И я чувствовал себя дураком, но соврать, что все знаю, не умел. Тане было плевать, ее живот гудел голодно и зло.

Впрочем, длилось это недолго. Однажды Таня позвала меня в квартиру этажом выше. Другой мальчик – белобрысый, с плаксиво-красным, мятым лицом – хвастал перед нами банкой кошачьего корма, как из рекламы. Эту банку мы приставили к игрушечному роялю в качестве табурета, Таня оперлась на нее запястьем и побежала пальцами по клавишам, извлекая прозрачные, стеклянно-хрупкие звуки. Из еды у мальчика были бутерброды с покупной колбасой, сладкая консервированная кукуруза, конфеты в коробке с алыми розами. Так мы и играли втроем, и когда Таня заболела, я, маясь скукой, пошел к нему один.

– Танины родители наркоманы. И сама она наркоманка, – посмеялся мальчик.

– Неправда.

– Нет, правда.

Я затрясся в бессильной злобе.

– Извинись!

– Не буду!