Легкое бремя

Гудят трамваи, мчат моторы,
В густой пыли тяжелый чад.
Афиш огнистых метеоры
Пустое небо бороздят.

Лица, измученного скукой,

В ночной не видно темноте.
Сухая ночь — гигант безрукий,
Нас близит всех к одной мете.

Всех в плащ бескрайний запахнула,

Свила, столкнула разом всех.
И громче песнь ночного гула,
И громче полуночный смех.

Но если праздные гуляки

Шумят, толкаясь и крича,
И среди пьяной блещет драки
Порою острие меча;

Но если в злобном встречном взгляде

Блеснет отточенный клинок,
Но если ветреные бляди
Порой, как сноп, валятся с ног;

Но если шум ночной нарушен

Гудком сирены (резкий вой!), —
Веленью высшему послушен,
К тебе придет городовой.

«За пеленой тумана плотной…»

За пеленой тумана плотной
Не видно мне домов.
Лечу, как ветер беззаботный,
Под звон оков.

Лечу, от воли пьяной воя,

Я, беглый тать,
И знаю: выстрелом
Меня вам не догнать.

Я знаю, буду завтра в гимне

За то воспет.
Усталый, в «Голосе Москвы» мне
Строчит поэт.

Но за стихи он не получит

Ни медного копья.
Но если кто его научит,
Кто, встретив, шапку нахлобучит,
Знай: это я.

«Ты в каюте общей медлишь за пьянино…»

Ты в каюте общей медлишь за пьянино.
Наклонился к нотам толстый инженер.
Легкие мелодии пролетают мимо,
Шепчет он поручику: о, elle a des chairs.*

Ты, я знаю, выберешь нужную минуту,

Скажешь: до свидания, взявши верный тон,
И пойдешь к мечтателю в темную каюту
Грезить грезы вечера, слушать пенье волн.

[* какие телеса — фр].

«И дни мои идут, и цвет ланит бледней…» [33]

И дни мои идут, и цвет ланит бледней,
И скудная любовь моих не красит дней.
Закат мою тоску пленяет тихой кровью,
А нужно мне еще и «мыслить и страдать»,
И жить среди людей, и с кротостью внимать
Их равнодушному злословью!
И нужно, помыслом таинственным томясь,
Вдруг ощущать души и тела злую связь —
Одних и тех же волн тяжелое кипенье —
И знать, что та, чей взор так радует меня,
Лишь искра малая бессильного огня,
Мечтой творимое творенье!
И нужно еще жить — не знаю, почему, —
Как бы покорствуя призванью своему,
Всегда оплакивать небывшую потерю!
И нужно еще жить — не знаю, почему, —
Наперекор душе, наперекор уму!
И я живу, и жду, и верю!

«В очках, согбенный и понурый…» [34]

В очках, согбенный и понурый,
С высоким голосом скрипучим,
Интеллигентностию мучим,
Корпит всю ночь над корректурой.

Он бескорыстный друг Чулкова,

В «Тайге» когда-то бывший ссыльным,
А ныне голосом могильным
Читает Федора Гучкова.

Судьба! Играешь ты нечисто!

Едва ль тебе он был бы другом,
Когда б не нес он по заслугам
Прозванье морфиниста.

<1907–1908>

На берегу пустом (Элегия) [35]