Легкое бремя

Точно так же С. А. Соколова, которому Ходасевич многим был обязан, которого сам пригласил шафером на свадьбу, он выставил на всеобщее посмешище в эпиграмме, — и обидной эпиграмме[205]. Он был «злым мальчиком», вверчивающимся в самые сложные интимные отношения, жадно дышащим окололитературным воздухом. Но и недостатки свои Ходасевич обращал на службу писательскому делу. Кто знает, не будь этой, острой на язык, жадной на слух молодости, возможно «Некрополь» — создание благородное и чистое — не появился бы на свет. Недаром, по воспоминаниям Вл. Пяста, пошучивая, посмеиваясь, говаривал А. М. Ремизов: «Сплетня очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням»[206].

Только смерть Муни внезапно отрезвила Ходасевича, он на себя примерил требовательность и строгость друга.

Рядом с Ходасевичем Муни пережил горький опыт его любви, посвятил Марине Рындиной, жене Ходасевича, стихотворение «Вакханты», а когда разрыв стал неминуем и вслух произнесено слово «развод», он согласился свидетельствовать о неверности в консистории. Так как вину за расторжение брака Ходасевич брал на себя, то Муни придумал разлучницу, которую назвал «Настенькой», как героиню «Белых ночей» Достоевского. И таким образом выразил всю свою нелюбовь, все неприятие Достоевского. Во всяком случае, так рассказывала Л. С. Киссина со слов матери.

IV.

Ежелион полуСтаврогин, так я одна восьмая Шатова…

Из письма Муни

Ох, к Достоевскому ли это была нелюбовь. А может, к тому типу «бедного рыцаря», мечтателя, которого Достоевский изобразил в повести «Белые ночи» и роль которого то и дело доставалась Муни. Как же он хотел освободиться от нее, освободить себя от беспокойного, сентиментального, ранимого, на все откликающегося Александра Большакова, поэта, «которому вменяется в обязанность всем восхищаться, все понимать и все рифмовать». Он готов был убить его и — убивал, убивал с наслаждением в рассказе «Летом 190* года», а поэт всплывал, он торжествовал над спокойным, приличным господином Алексеем Васильевичем Переяславцевым, в которого так хотел перевоплотиться, спрятаться наш герой. Не меньше, чем Карамазовский Черт в семипудовую купчиху.

У Переяславцева и отец — приличный человек, чиновник губернского присутствия, и наказ он дает сыну, как полагается литературному герою, а уж потом умирает. Но сколько ни натягивал на себя Муни личину Переяславцева, а чувствовал: не избавиться ему от мятежного духа того, другого:

Прочь! Лежи в своей могиле!
(Иль не каждый мертвый спит?)
Иль тебя не схоронили,
Над тобою не служили
Панихид?
Иль не этими руками —
Ты убит?

Нет, не каждый мертв убитый:
Под тяжелыми плитами
Пробуждается иной.
Так и ты, покинув плиты,
Всюду следуешь за мной.

(«Двойник»)

Про себя-то он все прекрасно понимал и не случайно сообщал Ходасевичу будто бы только явившуюся мысль, что если Андрей Белый — Ставрогин, то он Шатов, и даже не Шатов — «во мне одна восьмая Шатова».

Имя Шатова явилось не вдруг и не случайно. Еще в 1908 году, карандашом набрасывая обложку будущей книги «Три пьесы» («Месть негра», «Торжествующий испанец», «Да здравствует Черногория!») — а нам известна только одна из них! — в качестве псевдонима он выбрал фамилию «С. Шатов». А на следующей странице написал: «9 мая выход в свет гениальной книги Сергея Шатова “Три пьесы”!!!»

В письме к Ходасевичу имя Шатова вызвано не воспоминанием о том, как Муни при всех, в Литературно-художественном кружке дал пощечину Андрею Белому (за что? Гадать не к чему — об этом тоже Достоевский в «Бесах» написал: «за ваше падение… за ложь», а про себя с непременным восторгом, почти со слезами: «за то, что вы так много значили в моей жизни…»)[207].

Муни понимал, как много в его характере, в судьбе — от Шатова, одного «из тех идеальных русских существ, — по слову Достоевского, — которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах…»[208]