Легкое бремя

А можем ли мы сравнивать «Серебряный голубь» — яркое художественное произведение с несколькими главками, обрывками и фрагментами, что остались от замысла Муни? Корректно ли это сравнение? У меня нет ответа. Так хочется понять, что раздражило Муни в позиции автора «Серебряного голубя», вызвавшего его на открытый спор, противостояние, больше близости связывавшие Муни и Андрея Белого. В письмах Муни обозначил это противостояние, как борьбу Ставрогина и Шатова, человека общественного и частного, прокладывающего свой, индивидуальный, вне толпы, организации — путь.

К этому можно добавить, что Андрей Белый так же ненавидел Шатова, как Муни — Ставрогина. Н. Валентинов (Н. В. Вольский) рассказал в своих воспоминаниях, как в 1908 году Андрей Белый потащил его в парк Петровско-Разумовского, в тот грот, где членами тайного общества «Народная расправа», возглавляемого С. Г. Нечаевым, был убит студент Иванов. Держа в руках том «Бесов», Белый кричал, что убить надо было Шатова.

Это Шатов и все современные Шатовы ничего не понимают в России. Они не видят, что Россия беременна революцией, они не чувствуют, что она приближается. Только она спасет распятую Россию. Взрыва не избежать[223].

Возможно, не одного Валентинова приводил в грот Андрей Белый. А если даже Муни не был с ним на месте революционной расправы, то разговоры о «Бесах», о революции, о будущем России они вели, что заставило Муни в письме воскликнуть:

С Белым, Мережковским, Достоевским порываю окончательно. Лично ни с тем, ни с другим, ни с третьим. Относительно третьего тоже лично. Поймешь? Что с Белым? Он мне все же дорог, хотя не нужен. В ненависти к ненависти клянусь на мече. Торжественность комическая только по форме. (июль 1909 года)

Валентинов помнил слова, Белым сказанные: «Кратер откроют люди кремневые, пахнущие огнем и серою!» Не из огненных ли речей Андрея Белого порхнуло в прозу Муни название «Кремневое. По крайней мере, на географической карте по берегам Волги и Шексны я такого села не отыскала.

Замысел Муни, как и повесть Андрея Белого должен был закончиться трагедией, и жертвой, скорее всего, стала бы Грэс. Смертью героини обрывалась пьеса «Жизни легкое бремя»; и в романе Грэс должны были уничтожить «люди кремневые». В представлении Муни любви нет места на земле: ее терзают, убивают, уничтожают. В нем жил даже не Шатов — «Шатушка», как называла его в «Бесах» хромоножка. С жалостью и нежностью вглядывался он в жалкие, лишенные любви существа.

Конечно, о «прозе Муни» можно говорить условно, конечно, незавершенность, фрагментарность ее толкает нас в область предположений. Но обращение к прозе было ему необходимо и целительно, как бутылка с бромом, которую Муни, по словам Ходасевича, временами таскал с собой. Это был способ оборвать бесконечный монолог, способ преодолеть одиночество, шагнув в иное, эпическое пространство. Он соединял повести и рассказы общими героями, местом действия: Межгород — тот самый город, что получил в наследство герой рассказа «Власть», и здесь разворачивается действие «На крепких местах». В прозе у Муни появлялось иное зрение, иной масштаб, открывалась историческая перспектива, выводившая автора «на крепкое место».

В стихах же, по мере того, как истаивали десятые годы и все сильнее пахло войной, усиливались тоска, отчаяние, ожидание конца. Сказав о Муни «симптом», Ходасевич имел в виду не только литературу (для него Муни — литературный герой символизма, в жизнь воплотивший теоретические постулаты). Муни был человеком «со стыдящимся взглядом», он остро чувствовал время, собственную вину за грех безверия, безлюбия, за нескладные судьбы близких, ослабление отношений и связей, и все, с ним происходящее, воспринимал как расплату.

Драконьи зубы я посеял,
Разжав жестокий, страшный зев,
А ветер по полю развеял
Мой приневоленный посев.

И странные взошли химеры:

Их стебель ломок, цепок хвост.
И я в отчаянье без меры
Гляжу на их проворный рост.

«Рать полустеблей-полузмей», по определению поэта, живая:

Колышется живая нива,
Шуршит и тянет языки.
По ветру стелется лениво,
Пишит и стонет от тоски.

Дракон Муни вовсе не сказочный, о нем в «Откровении Иоанна Богослова» сказано:

И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю (Откр., 12,9).

Поэт горевал о стране, которой предстоит собрать страшную жатву, горевал о человеке, себя потерявшем: «В твоих глазах зловещая гримаса, // В твоих глазах голодная тоска. // Так не минуешь ты положенного часа, // И гибель страшная близка».

Он, действительно, оказался свидетелем войны, смертей, видел, как люди смотрят на небо не в радостном ожидании Вифлеемской звезды, а в страхе перед аэропланом или цеппелином, несущим на землю свои смертоносные плоды: