Легкое бремя

Любовь — средоточие жизни, «таинство живое», на нее обращены взгляды автора и его персонажей, а она ведет свою партию, в сущности, не интересуясь теми, кого собирает вокруг себя, «В полосе огня», как называлась пьеса Муни. Все персонажи пьесы, старые и молодые, забыв о делах, спутницах, заботах, влюблены в Грэе, заняты только ею. Этот же прием Муни повторил в романе «На крепких местах»: в тот момент, когда социалисты-революционеры собрались на сходку, чтоб поговорить, почему они потеряли связь с народом и готовность жертвовать собой, Грэс, не обращая внимания ни на что, ни на кого, самозабвенно танцует на поляне. Отрывок этот Муни вычеркнул:

Кружитесь, дни мои, тоните в сладкой бесцельности кружения. В пляске. Кружитесь, за руки взявшись. Отряхните пыль, снимите скучные одежды труда, Скудных забав и тупых удовольствий и неприятностей. Пусть в пляске выпрямляются искривленные члены, отойдут затекшие ноги. Легче! Вправо! Легче! Влево! Кругом стройным, за руки взявшись, летите, дни мои. В сладкой бесцельности. Пусть выпрямятся ваши искривленные члены, отойдут затекшие ноги. В пляске. Пусть блестят ваши глаза! Пусть блестят! Кругом по лугу, зеленому лугу воспоминаний, воспоминаний о том, чего не было. Будьте легки, будьте прекрасны. И самое прекрасное, что уловлю в вас, будет Грэс. И самое золотое будет Грэс. Золото взоров ее, блеском золотым и текучим будет оно. Летите, кружитесь по зеленому лугу, по лугу воспоминаний о небывалом. О, Грэс, что легче Вашего сердца: в нем, кажется, совсем нету веса. Если б я назвал всех, кто знал Вашу краткую любовь, я был бы многословней Гомера. Но не гордое сознание: «она была моей» — оставляла ты, но вечную жажду. О, как щедра была ты, как щедра, и только любовью не одарила ты ни разу. Почему? Потому что ты мудрая? <…>

А Грэс, легкая девочка Грэс, плясала. Евфратова, грозная, смотрела на это скопище. Печалилась Барановская. Но что можно было сделать? Стянуть вожжи? Какой толк? Что было бы в речах из-под палки? Прогнать Грэс? Но что мир без Грэс? Без Грэс на поляне, без пляшущей Грэс на поляне? И жизнь была только в Грэс. От нее текли потоки света и силы, зажигавшие всех. И в глазах всех, и мужчин и женщин, светилась любовь и желание умереть не только за Грэс. <…>

Ах, Грэс!

Понимаешь ли Ты,

Ты сама,

Кто ты?

Легкий ветер, в полдень провевающий душную зелень сосен,

Бода ключевая — всякий выпивший ее обезумеет,

Источник с красными цветами — всякий, вглядевшийся в него, погиб.

Золото, старое золото, губившее испанцев в Мексике.

Солнце!

Чума! Проказа!

Жизнь!

Она принадлежит всем и никому, загляделась сама на себя (в романе есть эпизод, как смотрится она в воды реки, а, оторвав взгляд от своего отражения, громко кричит: «Грэс!» Как сказано о Вакхе Ходасевичем: «Лишь самим собою пьян». Вот и в героине Муни есть что-то вакхическое). Бесконечно длится ее танец, и партнеры меняются так быстро, что, не успев разглядеть лица, она переходит от одного к другому. Ей неведома жалость, грозная сила, сила жизни заставляет ее кружиться и кружиться, не останавливаясь. Можно назвать ее и жестокой, но применимо ли это слово к стихии? Муни думал над этим, когда писал монолог Грэс, впоследствии вычеркнутый:

Ах, как легко жить! Как танец упоительный, проносится моя жизнь. Не все ли равно: и медленный танец, и гордые мятежные слова о свободе, и поцелуй, в котором отдаешь себя всю, и огненные знамена, и крики сраженных. <…> И пусть! И много вас погибнет из-за меня, как Большаков, который утопился!

От всепожирающей, опустошающей любви-стихии Муни искал спасения в гармонии пушкинского периода, в идиллии, целительной, как «меланхоличность буксовых аллей». Там все встречи заранее назначены и происходят в указанный час, для встреч даже отведено особое место «беседка, пышный замок в царстве фей». Там роли расписаны, и сцена заботливо подготовлена для свидания влюбленных: золотое солнце заливает клеточки паркета, высвечивая «чистый профиль, девичье-невинный». Там даже грех — «светлый грех, и легкий, и безгрешный». Выполоты крапива и полынь — веет только «медвяный запах кашки». Там игры, соединяющие влюбленных, предполагают точные правила — шашки, а танец — заученные движения — менуэт. Этому рационально-логичному, выстроенному миру соответствует строгая форма — конечно же, сонет!

Ходасевич обратился к пушкинской гармонии, чтоб освободиться, очиститься от штампов символизма. «Счастливый домик» для него своеобразная школа постановки голоса. У Муни нужды в переучивании не было: у него был дар о трагическом, об открывающихся безднах писать непринужденно-легко, в разговорно-естественной интонации. И если среди стихов Муни мы видим элегию «На берегу пустом» — это дань дружбе, а не поэзии: поиски Ходасевича заражали его, его опыты он разделял деятельно, творчески.