Лейб-гвардеец

Шава резким движением вырвался из захвата, тут же опасно рубанул ножом, но оступился, промахнулся и вновь бросился на того, кто осмеливался противостоять ему. Шуйцев ловко увёртывался, используя навыки рукопашного боя, отступал от выпадов ножа звереющего грузина, и внезапно кинулся к поваленному дереву, к оставленному кем-то топору. Он успел схватить топор, вскинуть перед собой, и нож чавкнул, вонзаясь в обух. Ударом носком сапога в пах Щуйцев отбросил Шаву, размахнулся, и топор с ножом завертелся в воздухе, отлетел в крону поваленного дерева. Шава и он сцепились голыми руками, упали на снег, покатились по нему, хрипя и рыча от ненависти.

Их с трудом оторвали одного от другого.

Вскоре все виновные были наказаны – они должны были пробыть неделю в низких, где не разогнуться, промерзших землянках, в темноте, на воде и черством хлебе.

Шуйцева и Истоватова заперли вместе. Первые часы они провели, расположившись на жестких нарах под низким потолком из грубо обтесанных бревен. В полумраке больше чувствовалось, чем виделось, как при дыхании к бревнам поднимался пар. Потолок был столь низок, что они предпочитали лежать; а когда лежишь без сна, одолевают думы, толпятся воспоминания. За прошедшие месяцы каторги, месяцы тяжелые, зимние, они сильно изменились, стали заметно крепче физически и морально, в них появилось нечто от диких животных.

– Что ты делал год назад? – вдруг тихо спросил Шуйцев.

Истоватов ответил не сразу, вначале казалось, не понял вопроса.

– Забыл уже … Перестал об этом думать. – Он спустил ноги на ледяной пол, сел на нарах, и потолок оказался прямо над его головой. – Дьявол! – сорвался он, стукнул кулаком по грубо сколоченным доскам под собой.

– Обратной дороги в общество нам нет, – от нечего делать предаваясь рассуждениям о перспективах жизни, сказал Шуйцев. – Как чужая страна...

– Лучше быть одиноким волком на свободе, чем здесь... – заметил Истоватов мрачно и опять стукнул кулаком по нарам.

Снаружи кто-то неуверенно спустился по выдолбленным в земле ступеням, затем загремел отодвигаемый засов. Дверь распахнулась, и в сумерках показалась фигура пьяного унтер-офицера.

– Господа офицеры? К начальству! – гаркнул он дурашливо. Никто не отозвался, не пошевелился. Это его разозлило. – Переодеваемся? Да? Живо! Не на бал!

Пригибаясь, из темноты перед ним неожиданно появился Шуйцев. Унтер-офицер резко выпрямился, гулко стукнулся о бревно затылком.

– Зараза! – прорычал он, трогая под шапкой голову.

И в раздражении пнул дверь, отступил, выпуская наказанных.

В просторной комнате, к которой их привели и куда они были впущены, где у дверей остановились, всё ещё держался густой запах сосновых бревен недавно собранного сруба, играла веселая парижская музыка: на тумбочке в углу темнел патефон с прокручиваемой пластинкой. Большой стол у окна буквально ломился от вин и еды. Но на накрытых медвежьими шкурами лавках за столом сидели лишь трое. Первым глянул на них умными карими глазами подтянутый, со вкусом и дорого одетый купец Ражин, имеющий в строительстве дороги свой подряд, – проседь на висках у него серебрилась, украшала красивую стрижку, и он будто только что приехал из столицы. Рядом с ним жевала конфетку круглолицая блондинка лет двадцати четырех – двадцати пяти, поведение которой говорило о хорошем воспитании, – она с оживлением обернулась и не скрывала, что вошедшие мужчины ей заранее интересны и привлекательны. Напротив купца хмуро ковырял вилкой в пустой тарелке начальник каторги, рыжий, в здоровье полнеющий мужчина средних лет, правда, теперь какой-то помятый в сравнении со своими гостями.

– Угораздило же вас связаться с этим разбойником... – улыбаясь, проговорил Ражин, точно обращался не к каторжникам, а к своим знакомым. – Грабить банки с отягчающими обстоятельствами, проще – убийствами, знаете ли, господа? – Купец мотнул головой. – И он, как кавказец, очень мстителен. Его и начальство-то, побаивается. – Ражин кивнул на начальника каторги. – И я бы не рискнул. А не робкого десятка. – Проговаривая это, Ражин как бы изучал их, подталкивал к чему-то. – Он теперь обязан сжить вас со света. Иначе, в своём понимании, авторитет у своих потеряет. Прошу, – широким жестом он пригласил их к столу.

Они не заставили себя упрашивать.

Хорошие вина, приличная и разнообразная еда быстро сближают тех, кто привычен к этому, и через час былая светскость вернулась к Истоватову. Купца, казалось, мало заботило, что он нравился девушке и они явно увлеклись разговором около патефона, к которому отошли выбрать подходящую пластинку.

– ... В шестнадцать лет убежала из дому, представляешь? – Наташа смотрела прямо в глаза Истоватову. – Отец... Он полковник. Совершенно не считался, что я девушка, женщина. Воспитывал, как в солдаты готовил.

– Так... где ж ты жила? Когда убежала? – удивился собственному волнению Истоватов.

– А-а. Он на мне жениться хотел. Три месяца, все лето жили на море. Он пьяницей оказался...

Ражин между тем за столом наклонился к Шуйцеву.

– Мне на дальние зимовья, на Камчатке, хорошие охотники нужны. Я узнал, вы оба из таких.