Лейтенант Бертрам

Бертрам выпил третий бокал. Губы его крепко сжались. В глазах появилось выражение враждебности. Ему теперь казалось, что остальные как-то нарочито не обращаются к нему, чтобы его задеть. И потом, ведь никто не звал его идти с ними. И если Бертрам все-таки присоединился к ним, то лишь в надежде посидеть вместе со всеми, поговорить, поведать, наконец, о своих приключениях на Вюсте. Но об этом теперь нечего было и думать, все уже перепились.

Одна из женщин спросила, почему они не взяли с собой веселого курсанта.

— Его теперь черви жрут, — рявкнул Хааке.

От Завильского женщины узнали о самоубийстве Цурлиндена. Некоторые расплакались, а потом все они заспорили, кому из них отдавал предпочтение курсант. Они рассказывали, как он их обнимал, как угощал вином и при этом ничуть не хвастались. Каждой хотелось, чтобы именно с ней Цурлинден испытал истинное удовлетворение. Они, не стесняясь, говорили обо всем уже с полной откровенностью и вскоре и вовсе позабыли о покойнике. Они рассказывали друг другу о своих несбыточных, ненасытных желаниях, безумных мечтах, которые теперь связывались для них с этим умершим мужчиной. То были мучительные причитания над покойником.

Курносый Завильский грустно усмехнулся и сказал:

— Сегодня ночью он всем вам явится во сне!

Пьяный Вильбрандт предложил:

— Дети, должен же хоть кто-то сказать о нем как следует, на прощание!

Штернекер, шатаясь, поднялся с кресла. Требуя тишины, Завильский крикнул:

— Слушайте все!

И хлопнул рукой по бокалу, так что тот разлетелся вдребезги. Женщины убрали со стола осколки, Вильбрандт встал с дивана и едва удержался на ногах, а Хааке, вставая, опрокинул стул. Лишь Бертрам остался сидеть, уставившись на стол, когда Штернекер поднял свой бокал и воскликнул:

— Пусть земля ему будет пухом, пухом, пухом!

Потом, поделив поровну расходы, они ушли. Бертрам потратил много денег, но рассказать о своих приключениях на Вюсте ему так и не удалось. А ведь он заранее все обдумал, как и что должен сказать.

Луна расточительно лила свой свет на пустынные переулки, в которых гулко отдавались шаги мужчин и громко звучали их слова.

— Это совершенно необходимо — интересоваться смертью. — Штернекер опять заговорил о курсанте. — А уж офицер просто обязан знать в этом толк!

— Вы пьяны! — Хааке хотел перебить его.

Штернекер остановился и, качая головой, посмотрел на него.

— Смерть! — прошептал Штернекер. — Смерть — величественна!

— Чушь! Чушь! — завопил Хааке. — Главное — это воля к победе! Это — все! Надо идти в наступление, всегда идти в наступление! — Он оглянулся, ища поддержки. — Разве я не прав, а, Бертрам?

— Конечно, правы! — с излишней готовностью согласился Бертрам со скучным Хааке. Если б он только мог вот сейчас придумать, как ему перейти к рассказу о своих приключениях… Но он лишь сумел процитировать часто цитируемые слова:

— Долг офицера — служить примером не в смерти, а в жизни.

— По дороге из борделя — самое подходящее высказывание! — с издевкой заметил Штернекер.

— Ах, да что вы, в самом деле! — вмешался Завильский. — Главное искусство в том, чтобы всегда оставаться в хорошем настроении!

— Вот и прекрасно! Дайте нам умереть в хорошем настроении! — продолжал свое Штернекер.

Хааке перестал с ним спорить. Штернекер с Завильским ушли вперед, а Хааке присоединился к Бертраму и толстому Вильбрандту и стал горячо их убеждать:

— По-моему, все предельно ясно. Надо идти в наступление, всегда идти в наступление! Но это тайна! Вы меня понимаете?

— Да, да! — Оба уверяли, что прекраснейшим образом понимают его.

Граф, поджидая их, остановился у фонтана на Рыночной площади.

— С ним невозможно говорить! — еще издали крикнул он им, указывая тросточкой на Завильского. — Он полный невежда! Кассиопею он считает шлюхой, а когда я заговорил о страданиях Вертера, он спросил, чем тот страдал — сифилисом или триппером!

— Долой жидовскую интеллигенцию! — защищался Завильский.

— Надо идти в наступление! Всегда только в наступление! — твердил Хааке.

Когда они подошли поближе, Штернекер поднес палец к губам и зашептал: