Лейтенант Бертрам

— Соотечественники! В чем высшее счастье жизни? В геройской смерти! Я был, пожалуй, излишне краток, так уж вы извините меня, если я кое-что добавлю. Итак, когда я вижу вас перед собой, мне в голову приходят презабавные мысли — только не вздумайте обижаться. Глядя на вас, не скажешь, что вы доживете до старости. В конце концов, вы же не люди, а офицеры. Вам — не поймите меня превратно — не остается ничего, кроме необычайно длинной траектории снаряда. Если я не ошибаюсь. И все же, какой бы протяженной ни была эта траектория в пространстве, во времени она всего лишь краткий миг. Я не хочу вас этим обидеть. У вас у всех сегодня такой сентиментальный вид, может, вас раздражает то, что я говорю, но жизнь — всего лишь прекрасная траектория снаряда. И вопрос только в том, где она кончается. Итак, я все время должен помнить об этих итальянских пилотах — вы наверняка это тоже читали, — об итальянских пилотах, которые поклялись, что вместе со своими машинами бросятся на английские линкоры. Массовые армии — это, конечно, хорошо, — простите меня, Хааке, что я опять говорю об этом, но у нас ведь сейчас что-то вроде поминок, — а тут сто пятьдесят человек стирают в порошок всю Британскую империю. О господи, насколько легче было бы на душе у нашего курсанта, если б он не только собственный череп размозжил, а прихватил бы с собой на тот свет еще и броненосный крейсер! Вот это было бы блаженство! И в этом смысле, господа, я желаю вам всем счастливых взрывов в конце вашей траектории!

При свете луны он раскинул руки и низко поклонился им всем. Все зааплодировали, даже Хааке. Он, правда, еще проворчал, что итальянцы, эти макаронники, языком трепать горазды, но все же потом выразил свое согласие:

— Я всегда говорю: надо идти в наступление!

Вода в маленьком фонтане, мерцая, била вверх и с тихим плеском падала в чащу. Под широкими кронами лип дремал таксомотор. С башни ратуши на них глупо глазел освещенный циферблат. Они пересекли площадь.

— Сто пятьдесят пилотов, — подняв тросточку, заговорил Штернекер. — И Англия повержена. Ее прекрасные корабли идут на железный лом. Эти парни сделают из мировой империи отбивную котлету. Сто пятьдесят траекторий…

Он ударил тростью по витрине книжной лавки, возле которой они остановились. Стекло лопнуло, осколки зазвенели на мостовой.

— Весь коварный Альбион! — заорал Штернекер и еще раз саданул в стекло. Когда он замахнулся снова, Бертрам схватил его за руку, но Штернекер тут же вырвался. На лице его было написано явное отвращение, когда он крикнул:

— Не прикасайся ко мне, не прикасайся ко мне! Ты, ты, убийца!

— Да он спятил! — пробормотал Хааке, а маленький Вильбрандт поспешил встать между Бертрамом и графом, которые мерили друг друга взглядами, полными ненависти.

— А что вы хотите, ведь это же правда! — орал Штернекер. — Я все знаю, он прикончил рыбака. Он и Цурлиндена…

Бертрам хотел ответить, но был слишком взбешен. Гневный вопль вырвался из его груди, какой-то дикий, утробный крик, который напугал его и в то же время принес облегчение.

С этим криком в нем словно лопнула какая-то сковывавшая его цепь. Ему показалось, что все одежды упали с него, а он, голый, стоит и кричит во всю глотку. Но еще никогда за всю его жизнь он не испытывал этого чувства — что он человек, мужчина. Ярость переполнила его ощущением собственной чудовищной силы, в этот момент ему казалось, что он может все, что для него нет ничего невозможного. Не было больше ни стеснения, ни ответственности, только перед собственным «я». Это «я» всегда помалкивало, было зажато и сковано — инструмент для выслушивания приказов и исполнения поручений. Но сейчас Бертраму было не до раздумий, не до прикидок. Его «я» было свободно. Он тяжело дышал, грудь не могла вместить потока великих чувств, хлынувшего из его сердца и заставлявшего его действовать. Он хотел тут же кинуться на Штернекера, чье бледное лицо маячило перед ним в лунном свете. Но Хааке и Вильбрандт схватили его.

— Нет, старик, так не пойдет! — заявил Хааке и вцепился в плечо Бертрама. — Так не пойдет. Не можете же вы тут драку устроить. Договоритесь завтра обо всем, как положено.

Бертрам как бык упрямо замотал головой и попытался высвободиться. И лишь когда Хааке пообещал, что сам будет секундантом Бертрама, тот согласился на переговоры. Но тут из караульни при ратуше появились двое полицейских и бегом бросились к ним через площадь. Продолжать ссору было уже невозможно. Да, у господ лейтенантов были причины почувствовать себя в смешном положении, когда полицейский с моржовыми усами озабоченно обратился к Хааке:

— Что вы опять натворили, господа? Будите весь город и вдобавок еще стекло разбили!

Но Хааке быстро отвел его в сторонку и объяснил:

— Выпили немножко, хотели помянуть погибшего товарища. А за потраву я заплачу! — Он сунул полицейскому в руку десять марок и отослал его.

Между тем Вильбрандт с помощью Завильского уволок графа. Они уехали в единственном такси.