Лейтенант Рэймидж

— Как он мог вернуться? Французы схватили бы и его тоже. Да и в любом случае, это не его обязанность: именно вы должны были спасать нас.

Рэймидж поднялся. Однажды ему уже приходилось слышать эти слова: опять между ними вырос барьер из разных жизненных принципов и извращенной логики. Он мог понять, как трудно ей выбирать, кому верить: ему или Пизано. Но никак не мог понять, почему Пизано должен быть освобожден от обязанности помогать своему кузену.

Даже сейчас, глядя на нее, он видел перед собой членов военного трибунала. Если даже эта девушка, которая, очевидно, испытывает к нему определенную симпатию, не уверена, говорит ли он правду, то каковы шансы убедить Годдарда и компанию? Каковы его шансы, принимая во внимание факт сдачи «Сибиллы», тут же отягченный обвинениями Пизано? У него не было свидетелей, которые могли бы подтвердить его показания: он был единственным, кто видел тот труп без лица. На стороне Пизано, как истца, были все преимущества: суд обязан будет поверить слову итальянца. Помимо прочего, он принадлежал к людям, которых сочли настолько важными персонами, чтобы послать им на выручку фрегат.

Джанна смотрела на него снизу вверх. Ее темно-карие глаза, такие сияющие пару часов назад, а теперь такие грустные и растерянные, были словно два окна, сквозь которые видны были мучения, терзающие ее душу. Она сцепила руки (сколько, должно быть, боли доставляла ей при этом раненое плечо) в мольбе с красноречивостью, доступной только итальянкам.

— Мадам, — произнес чужой, не знакомый ему голос, исходивший тем не менее из его уст, — через несколько часов мы придем в Бастию. День или два спустя трибунал решит, исполнил ли я свой долг, и если нет, приговорит меня к наказанию.

— Но Нико! Я не хочу, чтобы тебя наказывали.

— Вижу, вы не сомневаетесь в решении суда.

— Нет! Я не это имела в виду. Вы толкуете мои слова превратно! О, Dio Mio! Послушай, Нико, ты стоишь здесь, но сам находишься за сто миль отсюда. Неужели у тебя нет сердца? Или ты превратился в болвана, набитого этой ужасной английской кашей?

Тело ее забилось в рыданиях, она обхватила левой рукой больное плечо, чтобы хоть немного облегчить боль. А он не в силах был ничего поделать: безжалостный чужак продолжал руководить им.

— Нико… Я хочу верить тебе.

— Но почему тогда не веришь? — резко спросил он. — Я тебе отвечу: если ты поверишь мне, то тем самым согласишься, что Пизано — трус. Остальные могут думать иначе, но это не имеет значения. Вы никак не поймете, что от Пизано никто не ждал его возвращения — это наша работа, мы ведь моряки. Но Пизано делает все это без всякой надобности — только чтобы сохранить bella figura. Мы пришли, чтобы спасти вас. Та же пуля могла оборвать жизнь американского матроса — например, Джексона, или пэра королевства — мою. И все же мы пришли, чтобы помочь вам всем. Смерть, как известно, великий уравнитель, — хмыкнул он. — Для трибунала не имеет значения, отправит он на виселицу простого матроса или лейтенанта, даже если тот является лордом.

— На виселицу? — В голосе ее прозвучал испуг. Непроизвольным жестом она поднесла к горлу ладонь.

— Да. Впрочем, иногда они соглашаются заменить ее расстрелом, особенно если виновный офицер — пэр, — с горькой иронией добавил Рэймидж. Его охватил озноб, кожа натянулась, словно стала мала для тела, глаза еще более пристально устремились на вышивку на покрывале кушетки, во рту пересохло. Раздался чей-то голос — неужели это говорит он сам?

— С вашего позволения, мадам…

— Николас!

Но он был уже у двери. Рука — его рука, но действующая словно по собственной воле, повернула ручку и потянула хлипкую дверь на себя. Некая неведомая сила вытолкнула его из каюты и заставила прикрыть за собой дверь. И в тот момент, когда дверь закрылась, Рэймидж услышал, что она рыдает, плачет так, словно сердце ее разбито. Его сердце тоже или разлетелось на куски или превратилось в камень. Honi soit qui mal y pense — зло обратиться на того, кого обуревают злые мысли. Почему тогда он сознательно растоптал прекрасный цветок? Потому что он прекрасен?

Достигнув верха трапа, ведущего на квартер-дек, лейтенант увидел Пробуса, кивком пригласившего его к прогулке у гакаборта.

— Полагаю, я не должен говорить вам это, но Пизано взял меня в свидетели, когда расспрашивал маркизу.

— Знаю, сэр. Она только что рассказала мне об этом.

— Ей ничего не известно о случившемся на пляже.

— Но она верит ему.

— Почему? — без обиняков спросил Пробус.

— Их связывают кровные узы — это многого стоит.

— А вы ничего не скрываете, Рэймидж? Вы действительно возвращались туда?

— Да. И нашел его мертвым. Но я был один, и там было темно. Чтобы опровергнуть обвинение в трусости нужны свидетели. А меня никто не видел. Так что получается его слово против моего, а история Пизано выглядит очень правдоподобно.