Лейтенант Шмидт

«В городе на Приморском бульваре, — писал Чураев, — каждый вечер собирается вся публика, которая называется «митингом», из среды которых ученые, даровитые люди внушают каждому и всякому, какие нужно устроить государственные порядки, чтобы всем жилось хорошо. Одним словом, политика или прокламация свободно действуют, беспрепятственно… Ждем кровопролития со дня на день, так как начальство умышляет прибегнуть к оружию против народа. Офицеры сделались маленькими. Всякий матрос без стеснения в глаза офицеру говорит, что они драконы и мучители. Даже я беспрепятственно протестовал против ревизора Киселя-Кекуатова, как он нас ограбил на Пасху: не только то, что полагалось нам от казны, но даже подаренное прочими державами загреб в свои руки, и как наше дареное молоко продавал нам по 40 копеек баночку. Одним словом, свобода печати и слова… Не чаю, как вырваться живым из рук драконов, стремлюсь к свободе и воле, томлюсь день и ночь, как птичка, запертая в клетке».

XIII. Шмидт на «Очакове»

Утро 13 ноября на Соборной, 14, началось с того, что Федор осторожно постучал в дверь кабинета Шмидта. Разговор предстоял малоприятный, но делать было нечего. Извиняющимся тоном, хотя он ни в чем не был виноват, Федор доложил, что денег на расходы по дому не осталось ни копейки.

Шмидт проверил содержимое своего кошелька, обшарил карманы кителя и пиджака — ничего. Тогда он подсел к столу и написал жене Александра Ильича Владимирко: «Дорогая М.П., дайте моему Федору пять рублей, мне на пропитание».

Мария Петровна, от души желая быть полезной Шмидту, прислала пятьдесят рублей. Петр Петрович обрадовался и заплатил за обеды себе и сыну на месяц вперед.

В тот же день на Приморском бульваре состоялся большой митинг. Шмидт решил не считаться с запрещением Чухнина. Во-первых, невмоготу было сидеть вдали от тех, кто оказал ему высокое доверие, избрав депутатом, а во-вторых, пришло наконец долгожданное сообщение об отставке. По закону Чухнин уже не мог больше преследовать его как военнослужащего.

Шмидт говорил на митинге вдохновенно, всем существом ощущая радостную слитность с тысячами своих слушателей. Он напомнил историю многострадального русского освободительного движения. Не надеясь на демонстрации и разрозненные мятежи; он призывал к забастовке. Вот могучее оружие в руках рабочих! Надо связаться с московским стачечным комитетом. Но экономические требования — это не главное. Нужна политическая забастовка с требованием Учредительного собрания.

Он кончил восклицанием:

— Да здравствует молодая, свободная, счастливая социалистическая Россия!

Эти слова были встречены криками восторга и одобрения.

Счастливый и измученный, Шмидт вернулся домой. Он безмерно устал, точно эта речь потребовала не только всей страсти сердца и ума, но и всех физических сил.

Надо было отдохнуть, потому что завтра он собирался в Одессу — поднимать на забастовку моряков торгового флота. А из Одессы — в Киев, для встречи с Зинаидой Ивановной. Но отдохнуть не удалось. Вскоре к нему постучали.

На Каменной пристани собрались депутаты с разных кораблей. От «Очакова» был Гладков. Недолго думая, они решили, прежде чем идти в дивизию, посоветоваться со Шмидтом. Дорогу на Соборную, 14, знали уже многие матросы.

С особым чувством радостной непривычности матросы жали приветливо протянутую руку лейтенанта Шмидта. Петр Петрович обрадовался им, как всегда, усадил.

Депутаты показали листок с матросскими требованиями. Он прочел о ремонте, библиотеках, продовольственных деньгах и улыбнулся понимающей улыбкой человека, знающего горько-соленую матросскую жизнь. Это все правильно, но главное — нужно добиться свободы, права народу распоряжаться своей судьбой. Вот Учредительное собрание…

Гладков рассказывал о том, что произошло на «Очакове». Шмидт смотрел на крутой лоб Гладкова, на его умные, глубоко сидящие глаза. У матроса был напряженный взгляд человека, уже немало передумавшего на своем недолгом веку. Чем-то трудно уловимым он отличался от остальных. В прямом и доверчивом взгляде молодого машиниста, в том, как твердо лежала на столе его руна со следами въевшегося в кожу машинного масла, в самом голосе чувствовалось что-то настойчивое, уверенное. Пожалуй, он даже несколько критически относится к нему, Шмидту. И Петр Петрович понимал, что от этого матроса вряд ли можно ждать безотчетного обожания. Но, может быть, именно поэтому он с таким радостным изумлением слушал Гладкова.

Делегат с «Очакова» кончил свой рассказ. Петр Петрович задумался.

Затем Шмидт заговорил о положении в стране, сказал, что собирается в Одессу и в другие города, где намерен встретиться с рабочими. Надо помешать переброске на Крымский полуостров верных правительству войск, тогда Севастополь останется в руках восставших.

Матросы попросили Шмидта поехать вместе с ними в дивизию.

Петр Петрович посмотрел на сидящих перед ним матросов долгим, вдумчивым взглядом. У делегата с «Очакова» лицо мастерового, у того, с «Ростислава», — лицо крестьянина, обожженное степным солнцем. Какие энергичные, умные люди! Что за молодцы!