Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец

Но силы были слишком неравны. Даже в условиях политического и финансового кризиса Стамбул обладал несравненно бóльшими ресурсами. Мобилизовав их, Турция стала наносить ответные удары, начав с южной Болгарии, ближе всего расположенной к Стамбулу. Каратели действовали с чрезвычайной жестокостью. Отряды иррегулярной конницы, так называемые башибузуки («сорви-головы») вырезáли целые деревни.

Ничего необычного в этой акции устрашения не было, турки испокон веков так себя вели при подавлении восстаний. Но в Стамбуле не учли, что мир переменился и что в Европе политика теперь зависит от общественного мнения, а его формирует пресса.

Власти не препятствовали американскому дипломату Шулеру и британскому репортеру Мак-Гахану совершить поездку по местам недавних волнений. Отчет был опубликован в лондонской «Дейли ньюс» и потом повсеместно перепечатан. Шокированные европейцы узнали об одном из эпизодов недавней трагедии – резне в болгарском селении Батак: «…Вот дом, весь пол которого покрыт белым пеплом и обугленными костями – здесь сожгли живьем тридцать человек. Вот место, где посадили на кол и подожгли деревенского старосту Трандафила и где он теперь закопан. Вот груда разложившихся трупов. Вот речная плотина, забитая распухшими телами. Вот школа, где спрятались двести женщин и детей и где они были сожжены…» И так далее, и так далее, одна картина ужасней другой.

Болгарские мученицы. В. Маковский

Картина, выставленная в 1877 году, сильно воздействовала на эмоции публики и помогла собрать деньги на «славянское дело»

По западному миру прокатилась волна возмущения. Турция и так была у европейцев не в чести из-за отказа возвращать долги, теперь же на нее все окончательно ополчились. Даже английское правительство, главный союзник, под давлением прессы и парламента было вынуждено изменить свою позицию.

Больше всего, конечно, негодовали в родственной России, где развернулась мощная кампания солидарности. Власти, обычно с подозрительностью относившиеся к любому неконтролируемому общественному движению, на сей раз ему не препятствовали. С одной стороны, этот порыв отвлекал интеллигенцию от антиправительственных протестов, с другой – был в русле государственной политики. Получалось, что правительство и общество в кои-то веки выступают за одно и то же.

По всей стране благотворительные комитеты собирали пожертвования для братьев-славян. Петербуржцы дали восемьсот тысяч рублей, москвичи – семьсот тысяч. Общество Красного Креста посылало в Сербию санитарные отряды. Тысячи добровольцев по собственному почину отправились на Балканы воевать за «славянское дело».

Произносилось множество пылких, возвышенных речей. Славянофилы и западники, либералы и ретрограды, народники и монархисты были охвачены единым порывом. «Всех немедленно единит прекрасное и великодушное чувство бескорыстной и великодушной помощи распинаемым на кресте своим братьям», – прочувствованно писал Достоевский в «Дневнике писателя». Никто не слушал сомневающихся и возражающих – вроде старого умного князя П. Вяземского, пушкинского приятеля. «Всё, что делается по Восточному вопросу, настоящий и головоломный кошмар, – писал он. – …Тут нет ни политического достоинства, ни политической добросовестности, нет и благоразумия. Все плотины прорваны и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он… Народ не может желать войны, а по неосмотрительности своей ведет к войне. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство…» В заключение Вяземский, который скоро умрет, просит своего корреспондента сохранить это письмо, дабы «потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса». Мы увидим, что пророчество князя Петра Андреевича полностью сбудется.