Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец

Боролись с этой «заразой» обычными полицейскими методами, «с большою энергиею». В 37 губерниях арестовали несколько тысяч человек. К следствию смогли привлечь только 770. До суда довели лишь четверть. Устроили ряд показательных судебных процессов, каждый из которых превратился в пропаганду народничества. Получилось, что власть сама спонсировала это шоу. На «Процессе пятидесяти» и «Процессе ста девяносто трех» звучали революционные речи, потом ходившие по рукам. Подсудимые были молоды, воодушевлены и прекрасны. Прокуроры тусклы, казенны и зловещи. Более удачной рекламной кампании в пользу революции не придумали бы и Лавров с Бакуниным.

Если власти чего-то этими судилищами и добились, то лишь еще большей радикализации движения. Противникам самодержавия стало ясно, что нужно лучше конспирироваться. И что пропагандой, словами, тупого монстра не победишь.

Болезнь ушла еще глубже – в подполье, а затем и в терроризм. Эта тенденция зародилась несколькими годами ранее, но вплоть до разгрома народнического движения оставалась маргинальной.

«Революционер – человек обреченный»

Этой эффектной фразой начинается «Катехизис революционера», моральный кодекс непримиримого борца за новый мир, составленный 22-летним Сергеем Нечаевым (1847–1882).

В значительной степени благодаря Достоевскому, выведшему Нечаева под именем пакостного Петруши Верховенского в романе «Бесы», за этим революционным деятелем укрепилась репутация мелкого беса – бессовестного, коварного интригана и манипулятора. Это совершенно неверное представление – хотя бы потому, что Сергей Нечаев был фигурой исторически очень крупной. Ее значение выходит далеко за пределы и России, и всего девятнадцатого века.

Нечаев вовсе не был человеком беспринципным и безнравственным. Просто он придерживался совершенно иной нравственности, революционной, которая в «Катехизисе» сформулирована предельно ясным образом: «Нравственно для него [революционера] всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что мешает ему». Впоследствии точно тот же принцип будет положен в основу «классовой», а затем «партийной» морали, которую провозгласят большевики.

В своем программном манифесте Нечаев писал, бравируя нигилистической прямотой: «Для него [революционера] существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть, и погубить своими руками всё, что мешает ея достижению… Тем хуже для него, если у него есть… родственные, дружеские или любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руку».

С точки зрения обычной человеческой этики документ, конечно, выглядит совершенной бесовщиной. Он проповедует вероломство, жестокость и беспощадность – если это понадобится для дела. Автор перечисляет, какие категории людей и в каком порядке подлежат истреблению. По поводу народа в «Катехизисе» сказано: «У товарищества ведь нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, то есть чернорабочего люда. Но, убежденные в том, что это освобождение и достижение этого счастья возможно только путем всесокрушающей народной революции, товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию».