Лекарство от одиночества (СИ)

Подняться стоит всех сил. Наверное, поэтому стыда совсем не остается, когда Бутенко стаскивает с меня пропитавшуюся потом футболку.

— Мишка…

— С ним все хорошо. Сейчас обедать будем. Ты есть хочешь?

— Нет. Ничего не хочу. Извини, что все так… Я не хотела.

Даже сама не знаю, за что я прошу прощения на этот раз.

— Брось. Ты ни в чем не виновата. Хочешь, твоим родителям позвоню?

— Ни в коем случае.

— Ладно. Тогда дыши. Давай, глубокий вдох, выдох. Ты знаешь, как надо.

Горячего тела касается прохладная головка стетоскопа. Чувствую, как от холода соски помимо воли сжимаются в тугие горошины. Слышу, как тихо, но весьма забористо ругается Жорка…

— Хрипы? — деловито уточняю.

— Нет, хрипов я как раз таки не слышу.

— Тогда чего ругаешься? — мямлю, без сил сворачиваясь в клубок.

— Чего? И правда… Сейчас принесу таблетку. Не спи.

— Нет у меня таблеток.

— У меня есть. Жаропонижающее. Может, даже колоть придется.

— Не хочу укол! — капризничаю и опять проваливаюсь в вязкое забытье, но Бутенко принимается меня тормошить, чтобы я приняла лекарство.

— Мама!

— Мама приболела. Пойдем. Не будем ей мешать.

На этом я засыпаю. Сквозь сон чувствую, как меня обтирают чем-то холодным, вяло отбиваюсь, шарю в поисках одеяла, которое кто-то вырывает из рук.

— Садист!

— Нельзя тебе кутаться. Температура за сорок!

— Может, умру. Как было бы хорошо. Все проблемы махом решились бы.

— По жопе хочешь? — угрожающе рычит на ухо смутно знакомый голос. — Получишь!

— Ай!

— Уколол но-шпу с димедролом, а то ибупрофен в таблетках тебе до звезды, — информирует меня Жорка. И недоверчиво уточняет тут же: — Чего, правда, так больно?

Нет. Но обидно очень. Засыпаю, так ничего и не сказав. И в следующий раз просыпаюсь уже с более легкой головой. В темноте хлопаю глазами, долго не понимая, где я. Воздух тяжелый и влажный, как клейстер, на который мы с мамой однажды клеили обои. Постепенно в голове проясняется. Испытывая лютую слабость, поднимаюсь на дрожащих ногах и по стеночке отправляюсь на поиски Мишки. Благо искать долго не приходится. Они спят с Георгием на диване. Мишка, развалившись по обыкновению звездой, и бедный Жорка — компактно уместившийся у самого края. Подхожу ближе, не зная, как поступить. По-хорошему надо бы Мишку забрать к себе. Но я заразная и слабая…

Пошатываясь, наклоняюсь, чтобы поправить простынь, как раз тогда, когда Жорка открывает глаза, почувствовав чье-то присутствие. Застываем, глядя друг на друга. Глаза у Бутенко черные, как два омута — затягивают поневоле.

— Что такое, Эль? Плохо? — моргает, разрывая контакт.

— Нет. Наоборот. Я Мишку проверить. Извини, что тебе пришлось с ним возиться.

— Мне в радость.

Бросаю на Жорку полный сомнения взгляд. И тут у меня предательски начинает урчать в животе.

— Та-а-ак, кажется, кто-то проголодался. Пойдем.

Бутенко решительно встает, отбросив в сторону простынь, и только потом вспоминает, в каком он виде. Я тоже пораженно застываю. Почему сейчас? Я ведь однажды уже видела его голым. Но как-то тогда я его не рассмотрела совсем. А сейчас, вот, неловко пялюсь. Он в одних боксерах — реплике на Келвин Кляйн, плохо скрывающих утренний стояк. Да и как тут скроешь, когда природа его настолько щедро одарила? От этой мысли к остывшим было щекам приливает горячая кровь. Я отворачиваюсь, чтобы Бутенко ничего такого обо мне не подумал. Устремляю взгляд в окно, но вместо пейзажа вижу его кряжистую массивную фигуру в отражении.

— Пойдем, поешь. Я сварил бульон.

— Разве тут были продукты?

— Нет, я заказал их доставку.

Здесь напрашивается вопрос, почему Жорка, собственно, не заказал готовое блюдо, но ведь ответ понятен. Он хотел обо мне позаботиться сам…

На столе передо мной материализуется парующая тарелка с бульоном, щедро притрушенным зеленью.

— Жора, спасибо, — шепчу, облизав губы. — Ты меня опять спас.

— Да погоди, тебе до выздоровления еще неделю болеть. Это пока температура спала, но она скоро вернется.

— Ты понимаешь, о чем я.

Он садится напротив, опираясь широкой ладонью на стол, а я, поддавшись какому-то совершенно необъяснимому порыву, тут же накрываю ее своей. И замираю, опасаясь, что он как-то неправильно это расценит.

— Да, понимаю.

— Я так тебе благодарна! Ты будто мой ангел-хранитель.

— Эля, — вздыхает он. — Мне не нужна твоя благодарность.

— А что нужно? — шепчу, отведя взгляд.

— То, что ты, наверное, не захочешь мне дать.

— Откуда ты знаешь?

— А если захочешь, то руководствуясь вовсе не теми чувствами, которые мне бы хотелось видеть.

Он прав. Он чертовски прав… Я ведь просто использую его любовь ко мне как инструмент, позволяющий выбраться из-под навалившегося на меня ощущения ненужности и бессилия. Ну, или как подпорку в новой жизни. А Жорка… Он и правда достоин большего. Как никто достоен.

— Прости меня, — повторяю в который раз. На глазах, устремленных к тарелке, собираются слезы.

— Ты ж не виновата, что я так вперся.

А ведь это первое его признание — вдруг понимаю я. Такое нескладное, но от этого как будто еще более наполненное. Смыслом. Чувствами. Истиной, как она есть.