Лекарство от уныния

Дочка родилась. Маленькая такая… В деревне мужики детей лет до трёх и в руки не брали – не мужское дело с младенцами возиться, вот подрастут… А я, знаешь, души в ней не чаял. Приду домой – с рук не спускаю: пальчики крохотные, розовенькие, пяточки маленькие такие, носик крохотный. Моя дочь.

Настя смеялась: «И не знала, что ты у меня такой отец хороший будешь, такой нежный». А я – будто чувствовал, что недолго мне мою кнопочку лелеять… Кнопочка моя…

У отца Валериана перехватило дыхание. От старого ворчливого отца Феодора он никак не ожидал подобной нежности и рассказа такого. Замер на месте, боясь сбить рассказчика, потревожить движением или звуком.

– Люльку ей сделал красивую, удобную, прям загляденье, а не люлька, аж соседи приходили смотреть, опыт перенимать. А потому что – с любовью… Выйду с ней на улицу, укутаю бережно – ветерку не давал на неё дунуть, покажу кур, петуха, коровку.

А она – умница такая, ещё года не было, уже всё понимает, уже лепечет что-то своё младенческое.

Рано стала на ножки вставать, я для неё уж и стульчик маленький сделал, удобный такой, и столик. Настя смеялась: «Рано, ребёнку года нет, ты бы уж сразу и парту, и сундук с приданым…» А я торопился, как чувствовал: ненадолго счастье моё.

И, правда, ненадолго – война. Нас со Стёпкой в первые дни – в военкомат. Собирался недолго: в нагрудный карман – военный билет, повестку. В другой, ближе к сердцу, – образок Пресвятой Богородицы, Казанская иконочка, любимая, я, вишь, на Казанскую родился. Фотографию Насти с собой взял, а дочку не успели сфотографировать – в деревне фотографа не было, а в город не ездили с младенцем. В дорожный мешок кусок мыла, хлеба краюху, полотенце.

Попрощался с рыдающей жёнушкой, Кнопочку свою к сердцу прижал. Идём,

дорога пыльная, солнце жарит, обернусь, посмотрю на деревню родную, а сердце замирает…

В военкомате очередь. Стоим на улице, по одному запускают. Я зашёл, а Стёпка на улице свою очередь ждёт. Вручили мне вещмешок, бельё, брюки, гимнастёрку, шинель, кирзовые сапоги и пару фланелевых портянок. Переоделся. Слышу: на улице крики, суматоха, шум машин. Танки немецкие.

Ну что сказать… Ни оружия, ни палки в руках. А что палка?! С палкой на танки не пойдёшь. За танками немцы. Мы и очухаться не успели – всех, кто в форме, в плен, гражданские разбежались. Одно мгновение нас со Стёпкой разделило и судьбу нашу решило. Минуты… И – судьбы разные совсем.

Он в родной деревне оказался, партизанил потом. Я – четыре года в плену. А ты говоришь – фронтовик…

Отец Феодор замолчал. Родник шумел тихо, умиротворяюще, солнце ушло из зенита, светило где-то сбоку, оживились от полуденной жары птицы, лес наполнился своими таинственными лесными звуками.

– Про плен что рассказывать? Читал «Судьбу человека»?! Кино смотрел?! Так вот – всё грубее, грязнее, страшнее. Маршевая эвакуация пленных по бездорожью знаешь, как называлась? Марш смерти. Ежесуточный переход – по сорок кэмэ. У колодцев останавливаться нельзя. Из лужи напьёшься, травинку, корешок в рот – и дальше. Понос начинается, и ты не жилец. Остановишься на обочине, портки спустишь – тут же стреляют. Капустные листья на поле, ржаные колоски – что успел схватить на ходу – твоё. Проходили мимо сгоревшей деревни – картошка у печки. Бросились к ней – а в толпу из автоматов.

Затем железная дорога. Вместимость вагона человек сорок, а нас все сто загнали. Ни отхожего места, ни питьевой воды. Как я выжил? Из вагона нас через трое суток человек двадцать своими ногами вышли, остальные уже мёртвые.

Дулаг – это пересыльный лагерь, фильтрация по национальности, званию, профессии… Рядовых и младших командиров в шталаги, офицеров – в офлаги. Кусок хлеба, пшено. Ели траву, сухие листья, корешки, кору деревьев. Первое время ночевали в отрытых в земле норах – как звери. Люди ломались как сухие спички. С ума сходили.

Молиться? Нет, тогда я толком молиться не умел. Сначала стыд жёг огнём: вместо того, чтобы с оружием в руках защищать любимых – я в немецком плену падалью питаюсь.

Потом чувств не осталось, только держала меня Кнопочка моя – помрёт батька, на кого дочку бросит?! Жил ради дочери и жены. Как они без меня?! Не мог позволить себе такую роскошь – помереть. Приходилось жить… Зубы стиснуть, точнее, то, что от них осталось, – и жить…

Позднее немцы стали получше к пленным относиться: рабочая сила понадобилась – остарбайтеры. В барак перевели. Папиросы даже стали давать – по сорок штук в месяц. В шахте работал по четырнадцать часов. Ладно, сынок, утомлять тебя не буду. Это можно роман писать…

Освободили нас наши, а мы как чумные – ни радоваться не можем, ни плакать. Оцепенение. Психологический ступор. Потом через сборно-пересыльный пункт Наркомата обороны под конвоем – в спецлагерь НКВД для проверки. Сдался в плен? Десять лет лагеря, только уже на Родине. Что ж… Я никогда не роптал…

Спецконтингент. Опять работа, лесозаготовки. Тут хоть радость была, что не под землёй, а на воле, в лесу. И работал на своих, не на врагов. Так что это было совсем другое дело, хотя тоже тяжко…