Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера

Лес давно отступил назад, слившись с тьмой вечной зимы. И если до определенного момента он служил естественной границей между областью предельного истончения круах и остальным миром Вига, то теперь путники лишились и этого ориентира. Пусть мрачная чащоба, состоящая сплошь из голых крючковатых щелгунов, и не содержала даже намека на радушие, все же путникам было в известной степени приятно видеть эту «дверь обратно». Еще одна псевдопоэтическая метафора от затейника Лиммаха. В иных условиях Яллир с превеликим удовольствием приправил бы ее каким-нибудь саркастическим замечанием из недр своей особой шкатулки, до краев набитой чужеземным юмором и фольклором. Но не теперь.

«Странное дело, – анализировал свои ощущения седой купец, – нынче даже присказки неотесанного Лиммаха звучат… как бы… – И нужное слово пришло само: – Ободряюще». Быстро отыскавшееся слово не обрадовало. «Дожили», – только и вздохнул про себя Яллир, старчески покачав головой.

С другой стороны, а на что же еще надеяться трем странникам, забредшим поздним вечером в самую дальнюю даль самой глухой глухомани своей родины? Пожалуй, только и остается, что хвататься за такие вот искры света, жадно ловить ободряющие слова (какими бы они ни были!) да тешить себя предвкушением скорого исхода путешествия. Каждый по-своему инстинктивно это чувствовал, а потому старался сеять вокруг не страхи и опасения, а зерна оптимизма – пусть даже скупого и вымученного.

Авось прорастут крепостью духа перед лицом Расщелины.

Путники изо всех сил старались не медлить шаг, невзирая на хитросплетения опробковелых черных спиралей, которые тут и там ставили неожиданные подножки или таили топкие углубления. Последние особенно досаждали обессиленным купцам: если мягкий свет песка и медузных медальонов еще хоть как-то мог предупредить их об очередной преграде, то вот с вязкими ямками меж корней не было никакого сладу. Когда нога вдруг застревала в одной из них, белый скрипучий песок принимался крошечным смерчем закручиваться вокруг ступни несчастного, с сухим шуршанием затягивая ногу в свои объятья. Снизу исходило характерное бульканье, и становилось очевидно, что зыбучий песок скрывает такие тайны морского подземелья, о которых лучше и не думать.

Меньше всех в пешем переходе от опушки Стуммаха до Расщелины повезло Елуаму. Нет, он, разумеется, был прекрасно осведомлен о ловушках и капканах песчаной пустоши: Черторг даже располагал их картой, которую юноша в свое время проштудировал вдоль и поперек. Но, кроме шуток, какое дело было сбивающему с толку волнению и злорадному сумраку до этой осведомленности? Юноша, отчаянно ругая собственную рассеянность и неуклюжесть, то и дело застревал ногой в ямках между корней, которые с радостью принимались за добычу. Один раз, уже на подступах к каменистой оправе Расщелины, он умудрился провалиться левой ногой аж по колено, и неизвестно, чем могла закончиться схватка с песочным водоворотом, если бы не Яллир с Лиммахом. Потратив немало сил, они все же извлекли молодого вига из коварной зыбучей ловушки. Пытаясь высвободить захваченную в плен ногу, юноша вдруг увидел перед собой нечто поразительное.

Внимание Елуама привлекло слово, выписанное корневой вязью на белом песчаном фоне.

Слово было начертано не на забытом древнем языке и отнюдь не выглядело набором непонятных иноземных иероглифов. Аккуратно вплетенное в гладкие древесные изгибы, оно, напротив, поражало воображение изысканной каллиграфичностью и было для Елуама совершенно понятным.

«Война».

Это горькое и ощутимо острое на вкус слово успело отпечататься в сознании юноши до того, как Яллир и Лиммах вырвали его из песочной западни и подняли на ноги на безопасном расстоянии от… От чего? Быть может, от предупреждения? От вести из далекого будущего? От бумеранга из забытого прошлого? Или от очередной необъяснимой выходки, свойственной границе миров?

Что ж, потому-то Елуама и выбрали из длинного списка кандидатов на высокую должность нового торгового пилигрима: он был крепок духом, практически не впадал в уныние и умел в два счета повернуть ситуацию в свою пользу. Он еще не определился с тем, как именно использует только что приобретенное знание (да, пусть это будет именно знание: к чему наводить сумрак раньше времени?), а потому не особенно спешил делать выводы. «Пусть, – на ходу решил юноша, – это знание будет на моем счету». Он явственно почувствовал, что обрел нечто, требующее отношения трепетного и осмысленного. Сложная, потусторонняя природа этого знания не позволяла облечь его в словесные формулировки и властно уводила разум в дебри бестелесных абстракций. Сколько бы ни пытался Елуам оценить полученное послание и пометить его соответствующим ярлычком на витрине своей памяти, его усилия оставались бесплодными. И все же он был твердо убежден: нужно дать знанию настояться, ибо время еще не настало.

От этих мыслей Елуам, позабыв, что еще несколько мгновений назад ожесточенно боролся с зыбучими песками, замотал головой, как перепуганная птица.