Лехнаволокские истории

— А сто грамм не нальешь, все ж соседи вроде?

Но дед Митрофан и не думал угощать Пашкина.

— Иди уже, не до тебя сейчас!

На душе и так кошки скребут, а он еще, черт лысый, подначивает: на пенсии, от жизни оторвался… Да если б он знал, что вся жизнь его была в Лидии, с самого рождения ее…

В тот день ничего особенного не произошло. На первый взгляд все шло своим чередом. Утром Митрофан ушел на тракторную, Варька на ферму, Авдотья осталась на хозяйстве. Да и день прошел нормально. Обедали в поле, всей бригадой. Оно как на природе, то и аппетит иной — зверский. Вернулся домой затемно, солнце давно село. Глядит — Авдотья сама не своя.

— Что? — только и спросил тогда Митрофан, хотя и догадывался уже — что-то с Варварушкой случилось.

Авдотья еще сильнее зашлась:

— Кровинушка моя!

Митрофана как пригвоздило к месту, чувствует, не может даже ногой пошевелить. Сердце словно тугим жгутом перетянуло надвое.

Когда немного отпустило, бросился к соседу Егору, единственному, у кого на улице был автомобиль.

Услышав про Варвару, Егор тут же вывел машину из гаража.

В больнице им только посочувствовали — не выдержало у Варвары сердце, с детства слабое было. А вот внучка родилась здоровой, через пару недель они смогут ее забрать.

Когда выписывали, почти весь акушерский персонал вышел проводить маленькую Лиду, так привыкли они к ней за две недели. Потом Митрофан со старухой на ноги ее ставили, растили, как могли, воспитывали, казалось, как их самих воспитали. Где только не доглядели?

Переступив высокий порог дома, дед Митрофан тяжело вздохнул и сел на табурет у окна.

— Опять не приехала дрянная девчонка! Случилось что — ума не приложу? Что стоишь? Давай обедать! — раздраженно брякнул дед Митрофан.

Авдотья насыпала в большую миску щей, подала ложки, хлеба.

— Сама волнуюсь, как она там: ни письма, ни весточки второй месяц.

Второй месяц…

Год проучилась, раз в две-три недели ездила регулярно, но вот ушла на каникулы, отправилась в город, якобы место в ларьке нашла, подзаработает немного, чтобы и вам обузой не быть, и как пропала. Одну субботу нет, другую. Старики не знают, что и думать. Будто ничего не было: ни забот, ни бессонных ночей, ни первых волнений, ни первых шагов.

До двух лет не говорила, а потом «Деда, деда»! Сердце выскакивало из груди. Носился с ней Митрофан по деревне, показывал всем и просил опять произнести «деда, деда».

— Замучишь ее, старый, — бранила мужа Авдотья, но сама радовалась.

Сядут, бывало, чай пить, Лида пьет, весело лопочет, деда перекривляет:

— Вот так ты храпишь, вот так.

Любил ее Митрофан, как никого никогда не любил. Теперь эти чувства давили, и было от них невыносимо.

— Пойду, пройдусь, — поднялся дед Митрофан после обеда. — Душновато что-то здесь.

Он остановился на пороге, помялся чуть и произнес:

— Люся к Марии приехала. Обедешним. Хорошая девчушка стала, почти взрослая.

Авдотья ничего не ответила. Дед Митрофан вышел во двор. Солнце стояло высоко. С озера налетал легкий ветер, но дождем не пахло. Листья на деревьях слегка трепетали, тишина не угнетала.

Вечером дед Митрофан снова сидел на скамейке в ожидании вечернего автобуса. Авдотья за день успела несколько раз прикрикнуть на Митрофана, чтобы не шлялся без дела. А какое нынче дело-то? Вон Архип Скоромыжный — тот рыбачить ходит, часами может у озера сидеть. Рыбы нет, а польза есть: время убиваешь. Или Влад Артюхин из Заозерья, так тот ондатр разводит, шкурки в город сдает, деньги получает. Любимое дело и польза опять же есть.

«Хорошо это, когда любимое дело делаешь, — думал дед Митрофан. — Под руками работа спорится, кипит, на душе никакой усталости. Вот артисты, к примеру, или певцы: они поют, им нравится, да еще и работа такая: пой себе в удовольствие. Кабы так всякий мог к любимому делу вольно подступиться: хочу столярничать — пожалуйста, Митрофан Иванович, столярничайте. И всю жизнь — любимое занятие мое».

— Мечтаешь? — неожиданно раздался голос Пашкина.

— Ух, перепугал, холера. Шатаешься тут без дела.

— Это ты без дела сидишь, а я — человек занятой: за бутылкой к Любке бегал. Постояльцы поят.

— Весело тебе, Пашкин, как я вижу, живется, весело.

— А что скучать: живи для людей, поживут и люди для тебя.

— Эка куда загнул! Не ты ль для других живешь?

— А то кто же? Я самый. Разве не видно?

— А ну тебя! — отмахнулся от него, как от назойливой мухи, дед Митрофан. — Иди уже, а то, гляди, и не дойдешь чего доброго.

Пашкин побрел дальше, но Митрофан даже взглядом его не проводил, сосредоточившись на дороге.

Через несколько минут из-за поворота вынырнул автобус. Притормозил у остановки, замер.

— Баба, автобус! — крикнул неожиданно для себя дед Митрофан и поднялся со скамьи. — Автобус!

Дверцы раскрылись, и две женщины спустились со ступенек. Одна из них отерла вспотевший лоб, и обе пошли по дороге. Трое село в автобус, и тот, тихо заурчав, двинулся по шоссе на Суйсарь, скрывшись вскоре за домами.

Вышедшая на крик Митрофана Авдотья уныло скомкала в руках платок и опустилась на скамью рядом с осевшим мужем.

— Ничего, Авдотья, — сказал дед Митрофан. — Может, она завтра приедет. Завтра воскресенье.