Лексикон света и тьмы

– Особенно здесь, – говорит он, постукивая пальцем по области между подушечкой стопы и пяткой, где стопа никогда не касается земли, а кожа наиболее тонкая.

– Не мог бы ты крепко держать другую ногу?

Риннан подходит и хватает заключённого за другую лодыжку. Мужчина пытается высвободить ногу, но вскоре снова опадает и лежит неподвижно. Слышно только его дыхание, а затем раздаётся пронзительный визг – это Флеш глубоко вонзает шило в ногу мужчины.

– Ты готов поговорить?

– Да-а-а-а-а!

Крик. Из допрашиваемого льются кровь, слюна и слёзы. Флеш смотрит на Риннана и вынимает шило. Из дыры в побелевшей подошве сочится кровь, стекает по пятке и капает на пол.

– Я… скажу…

– А я что говорил? – спрашивает Флеш с довольным видом и кладёт шило на стол перед собой, аккуратно поправляя его, чтобы оно лежало вровень с ручкой хлыста. Потом он наклоняется, достаёт записную книжку и велит узнику говорить. Спустя две минуты слёз и рвоты, продравшись сквозь сипение сорванного от крика голоса и зафиксировав все имена, Флеш встаёт.

– Любую волю можно сломать, – говорит он. – Это вопрос исключительно времени. Я завишу от своих сотрудников, от их согласия выполнять и такую работу, когда это требуется. – Он делает паузу для перевода. – Но ты, я надеюсь, не станешь протестовать, если я попрошу тебя провести допрос?

– Нет, не стану, естественно.

– Отлично. Это был первый урок, потом продолжим.

M как Масло, Молоко, Мясо и другая еда, которую тайком передавали в лагерь в Фалстаде жители окрестных хуторов.

M как «Минутка спорта», как назывались в лагере эти истязания: заставлять человека бежать, прыгать, отжиматься до тех пор, пока он не рухнет на землю с кровавым вкусом во рту и ощущением, что ему нечем дышать и невозможно вздохнуть, настолько измученным, что смерть кажется избавлением.

M как Мигрени.

M как Месяцы, они идут, один за другим, и каждый приносит Риннану новые задания. Наступает лето сорок первого года, на встречах в «Миссионерском отеле» Риннан видит, что теперь он играет важнейшую роль. И что все безоговорочно доверяют его донесениям. А вот уже и декабрь. Риннан по-прежнему работает в одиночку, фиксирует всё, что узнаёт и видит, и большие события, и мелочи, он включён в это двадцать четыре часа в сутки.

M как Мысль, она внезапно посещает меня однажды утром, когда я корплю над твоей историей. Кто был тот человек, кто сперва услышал разговор в «Кофейне», а позже присутствовал при том, как ты пересказывал его в следующей компании? Как минимум он должен был знать норвежский, думаю я, и ничем не выделяться. Бывать в обоих местах, не привлекая к себе внимания. И вдруг меня осеняет: я же знаю человека, который полностью подходит под это описание. Осенью и зимой 1941-42 он только и делал, что ходил по Тронхейму, в том числе из кафе в кафе, и регистрировал всё мало-мальски подозрительное.

И звали человека Риннан.

Вполне возможно, даже вероятно, думаю я и уже вижу, как в январе сорок второго года Риннан едет по Тронхейму. Останавливается у «Кофейни». Выключает мотор, закусывает кончик шофёрской перчатки, чтобы стянуть её с руки, потом стягивает вторую. Зажимает под мышкой газету и вынимает сигарету из портсигара. Проходит мимо еврейского часового магазинчика, поднимается по лестнице, просит официантку принести ему чёрный кофе и садится за свободный столик. Замечает группу темноволосых черноглазых мужчин, скорее всего евреев, и решает подслушать их беседу, для вида раскрывает газету и якобы с головой уходит в чтение. Тут же выясняется, что они обсуждают новости Би-би-си, из Лондона. Вот обнаглели, думает он, сидят и в открытую пересказывают пропаганду, направленную на подрыв немецкой мощи. И дела им нет, что окружающие могут их услышать, что официант подходит долить кофе, беседу они из-за этого не прерывают. Что-то слишком уж хорошо они устроились. Слишком вольготно чувствуют себя, думает Риннан, долистывает газету до кроссворда и начинает вписывать в клеточки произносимые мужчинами имена. Записывает всю информацию, которую удалось отцедить из их беседы, и расплачивается, как только первый из компании встаёт, собравшись уходить. Это самый худой из них всех, Давид. Очевидно еврейской наружности, если ты уже настроил такой окуляр, и очевидно симпатизирующий коммунистам, это несколько раз проявилось во время беседы. Хенри улыбается официантке, допивает кофе и выходит следом за Давидом. Темнеет в это время года рано. Хенри решает оставить машину и следовать за Давидом пешком на безопасном расстоянии, но не настолько большом, чтобы рисковать упустить его из виду. Давид хлопает себя по бокам, отбивая такт, и насвистывает неизвестную Риннану еврейскую песню.