Ленин

Он обвиняет Сталина, советует, как его можно ослабить, парализовать, убрать… Революционную Россию должен повести за собой Троцкий. Он уступчивый, не упрямый; он склонен к серьезным компромиссам, но зато — обладает выдающимися способностями, впрочем, у него нет выхода.

Чужой для России, проклятый собственным народом, возненавиденный за рубежом, перед ним есть только один путь — революция, постоянная, никогда не угасающая, щадящая «землю» революция.

Ленин пишет, с трудом водя парализованной правой и направляемой левой рукой.

Он пишет завещание…

Кому?

Ему не известно…

Ведь у него нет никого, с кем тяжело и больно расставаться?

Он за всю жизнь не полюбил ни единого существа.

Всю мощь своего разума и воли, весь уничтожающий без остатка жар сердца, он отдал России, темной, угнетенной, звенящей кандалами, непрерывно стонущей, как бурлаки на Волге:

— О-ей! О-ей!

К ней обращает он эти последние, выводимые слабеющей рукой слова, к ней! Пускай их услышит партия, удерживающая в своих руках штурвал жизни… последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были подобны искрам в хвосте кометы; как пурпур зари… как тяжелые, разрушительные удары молота…

Он закончил и страшно уставший зовет секретаршу, но тут же его снова охватывают пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.

Он не спокоен за судьбу своего дела!.. Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин?.. Нет, это не прогоняет тревогу и беспокойство! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а вместе с ними все революционные евреи… Ха! Ха! Он хорошо придумал, что к разрушению России и обветшалого мира привлек этот народ, лишенный родины, родного языка, пронизанный традицией борьбы за выживание и жаждой мести… Все больше евреев, осмелевших, глядя на Троцкого и Зиновьева, пополняет ряды… все больше! Это хорошо! Они вынуждены будут поддерживать, углублять революцию, иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло… Теперь у них нет выбора и выхода… Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, заминировать, перевернуть весь мир… О, как же болит голова!

Он зовет снова, кривя бледные, дрожащие губы.

Он не слышит собственного голоса…

Хочет крикнуть, но не может…

Как же страшно болит и пылает голова!

Наступил второй, еще более страшный приступ паралича и потеря речи.

Ленина перевезли в поместье в подмосковных Горках.

В Кремле, даже больной, не могущий сказать ни слова, он представлял для Сталина и Троцкого препятствие, потому что читал газеты, слушал отчеты своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой рукой и беспорядочно бормотал, слюнявя себе бороду.

В Горках он находился на расстоянии от сражавшихся противников.

Оба могли безнаказанно пользоваться очарованием догорающего фетиша, именем которого назвали Петроград.

Ленин понимал, что умирает. Он понимал, что остался один. Поток истории обогнул его и тек своим руслом.

Он стал лозунгом, открытой и пока еще живой книгой нового пророчества, нового евангелия призывающего к бунту рабов.

Под этим евангелием он уже написал страшное слово: «Конец».

Благодарные последователи назовут северную столицу его именем — Ленинград.

— Смерть…

Он не хотел исчезать из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, словно неизвестная, зловещая комета.

Неисчерпаемая мощь таилась еще в мозгу и сердце Владимира Ленина.

Он начал ходить, учиться писать левой рукой, специалисты-врачи проводили с ним упражнения, облегчавшие возвращение речи.

Его навещали комиссары, он слушал их и все понимал.

Только не мог ответить, отчаянно размахивал рукой и глухо рычал.

Выезжая на прогулку, он смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, голые и грустные березы.

В нем просыпались воспоминания.

— Ах, да! Белое тело обнаженной Доры… А потом — кровавые слезы… две красные, горячие струи.

— Апанасевич, убей Дзержинского! — бормочет он.

Надежда Константиновна, слыша хрип, наклоняется к нему и спрашивает:

— Ты не чувствуешь холода?

Голова пылает, в куполообразном черепе мечутся мысли, каждая из них, как острая щепка, ранит, царапает, окровавленный мозг.

— На помощь! — кричит он, непонятно рыча, а из искривленных губ вытекает струя пены.

Вернувшись домой, он лег в постель.

Его давно мучила бессонница…

— Как Дзержинского… — думал Ленин с отчаянием.

Он целыми днями и ночами смотрел в потолок.

Белая плоскость расширялась, разливалась, убегала в безбрежную даль…

— Это уже не потолок! — думает Ленин. — Что же тогда передо мной?..

Он всматривается всем усилием воли, щуря левый глаз…

— Ах! Это Россия… Но какая бледная, без капли крови в истощенном теле… Вся в ранах… Нет! Это могилы… бесконечные могилы… безымянные, без крестов…

Вдруг огромное бледное тело начало двигаться.

Оно стало похоже на вздутый живот дохлой лошади, той, которая лежала когда-то в лесу за заборами Кукушкина над Волгой.

Он растет, набухает и — громко лопается…

Изнутри корпуса вываливаются страшные, посиневшие, разбухшие, с отслаивающейся кожей, трупы…

Елена Ремизова… Золотоволосая Елена… Селянинов… Виссарион Чернявин… Дора… Мина Фрумкин… Володимиров… Петенька…