Ленин

Только после трех недель черные, скошенные глаза открылись и с удивлением оглядывали полутемную комнату, маячащие во мраке озабоченные, беспокойные лица Надежды Константиновны и докторов. Он начал говорить слабым голосом. Выспрашивал о событиях и снова впадал в сон или обморок.

Однако сознание возвращалось все чаще. Только иногда немели у него правая рука и нога, не мог он сделать никакого движения, ни выговорить слова.

Временами хотел что-то сказать, спросить, но язык отказывался повиноваться, бормотал, издавая отрывистые звуки, и брызгал слюной.

– Симптом паралитический… – шептали врачи.

Ленин поборол, однако, эти атаки. Начинал говорить и снова передвигался свободно.

Надежда Константиновна заметила, что больной все чаще кривится, морща лоб и щуря глаза.

Она наклонилась над ним и спросила:

– Может, чего-то хочешь? Скажи мне!

Он сделал знак, чтобы наклонилась ниже, и шепнул:

– Мой мозг начал работать… Должен подумать над разными вопросами… Хотел бы остаться один…

Крупская была успокоена. Ленин, без всякого сомнения, выздоравливал, так как страстно желал уединения, в котором так напряженно работал его ум. Она переговорила с врачами, и раненый остался один в полутемной комнате.

Лежал с открытыми глазами, глядя в потолок.

Оставался долго без движения, наконец, сморщил лоб и шепнул:

– Мария фон Эбнер-Эшенбах. Так, несомненно – Эшенбах! Как это было? «Терпение – великий мастер. Оно понимает души людей»… Гм, гм! Альфред де Вигни написал когда-то что-то подобное: «Возможно, что терпение не является ничем другим, как наиболее содержательным образом жизни…».

Умолк и тер лоб. Немного погодя он буркнул в задумчивости:

– Кто сказал, что для «улучшения» типа человека полезны жестокость, насилие, невзгоды, угроза, духовные потрясения, погружение в собственное «я»… Необходимо одинаково все, как плохое, страшное, тираничное, зверское и коварное, как и все тому противоположное? Кто это сказал? Ах, да! Ницше! Теперь все в порядке! Терпение и жестокость. Терпение родило жестокость, жестокость рождает терпение… В конце лучезарная цель – наилучший тип человека… высшая форма его существования. Для этой цели никакая жертва не является напрасной! Никакая… А Елена? Златоволосая Елена в траурной вуали? Голубые глаза… искривленные кричащие губы.

Он застонал и закрыл глаза.

– А если вся жестокость и терпение закончатся возвратом к прошлой жизни? Зачем столько жертв, столько слез, крови, стонов? Зачем погибли Елена и Дора, красивая, нагая Суламифь, возлюбленная Соломона, и Софья Владимирова, и маленький Петя, и этот бледный Селянинов, который нашел меня даже в Татрах? Зачем?

Мысли бежали быстро, одна за другой, как бы если кто-то очень быстрый и умелый нанизывал жемчужины на гладкий и скользкий шнурок.

Ленин шептал и слушал сам себя.

– Я не верю… Стало быть, эксперимент? Попытка? Сумасшедшая жестокая попытка? Ха, ха! Никто ее не взвешивал: ни французские предводители коммуны, ни Blanqui и Бакунин, ни Маркс и Либкнехт. Они мечтали… я сделал. Я? В деревне верят, что я Антихрист… Антихрист…

Он умолк и стиснул челюсти отчаянным движением.

Подняв глаза, начал он говорить почти громко:

– Не верю, чтобы Ты существовал и правил миром, Боже! Если пребываешь в тайной стране, дай знак, покажи свою волю, хотя бы свой гнев! Вот я, Антихрист, кощунствую против Тебя; бросаю в Твое обличье проклятия и безобразные дерзости! Покарай меня или дай доказательство, что существуешь! Дай! Заклинаю Тебя!

Долго ждал, прислушивался, водя лихорадочными глазами по потолку и стенам.

– Начерти на стене огненные: mane, tekel, fares! Умоляю! Заклинаю!

В комнате царила невозмутимая тишина. Ленин слышал только, как пульсирует кровь в жилах и свое шипящее дыхание.

– Молчишь? – произнес он, стискивая кулак. – Стало быть, я не Антихрист, но, может, и Ты не существуешь? Являешься древней, дряхлой легендой, руинами былого святилища, в котором появляешься? А если был бы обычным и смертным, и крикнул на целый свет: «Пренебрегаю Тобой, так…».

Вбежали врачи.

Ленин бормотал растрепанные на лоскуты, перепутанные слова; на губах была пена, лежал, свесившись с кровати, обессиленный.

Снова миновали недели борьбы со смертью.

В короткие моменты сознания Ленин с испугом смотрел в правый угол комнаты, где остались латунные крюки после висящих здесь некогда святых образов и широкая полоса, закопченная дымом масляной лампадки.

Что-то шептал. Врачи старались понять упорно повторяемые больным звуки, но были это слова, не имеющие никакого значения, такие удивительные в устах Владимира Ленина.

Дрожа и украдкой боязливо глядя в угол, повторял он:

– Призрак… призрак… призрак…

Без всякого сомнения, горячка отравляла мозг, скрытый в прекрасном лбу, подымающимся, как купол, над проницательными блестящими глазами. Бредил в горячке. Все время терял сознание.