Ленин

Были это страшные призраки, самые страшные и самые жестокие. Брат Александр, красно-синий, с вывалившимся опухшим и черным языком, с веревкой, стягивающей ему шею; он маячил перед ним, как если бы болтаясь на веревке, и бросал неразборчивые, тяжелые, безжалостные слова. Хрипел, с напряжением двигая опухшими губами и длинным неподвижным языком:

– Погибали мы на виселицах… в подземельях Шлиссельбурга, в рудниках Сибири… Пестель… Каховский… Рылеев… Бестужев… Желябов… Халтурин… Перовская… Кибальчич… я, брат твой, и сотни… тысячи мучеников. Умирали мы с радостной, гордой мыслью, что прокладываем нашему народу дорогу к счастью… Но вот приходишь ты… в прах, в небытие превращаешь нашу жертву… убиваешь в нас радость и спокойствие… Приготовили мы дорогу для тебя… предателя… палача… тирана… Будь ты проклят во веки веков! Проклят!

Отзывалась голосом грозным в своей скорби другая фигура, стоящая у кровати. Седая голова тряслась, глубоко запавшие глаза блестели мрачно… поднималась высоко ладонь с пальцами, искривленными, как когти.

«Снова Мина Фрумкин, старая еврейка», – бьется под черепом мысль и парит, как нетопырь, молниеносно, без шума.

Но привидение начинает шептать горячо и гневно:

– Не обманешь себя! Напрасно! Должен меня узнать… Я мать твоя! Я учила тебя любви к угнетенному народу… Побуждала к направлению ему лучей света… проповедовала веру в наивысшую силу, которая есть все и кроме которой нет ничего. Ты проливаешь море крови… разжигаешь дикие страсти темного народа, на преступления его посылаешь… на Бога руку преступную поднимаешь… Безумный, не знаешь, что предрешены дороги жизни людей и народов! Ничего не сделаешь против этого! Каждое высокомерное усилие сгинет в глубине веков, как песчинка в пустыне… Останется после него черное воспоминание и твое имя, ненавистное и проклятое в поколениях, покуда станешь вводящей в заблуждение мерой и утонешь в забвении во веки веков… Будь проклят!

Он собирал всю волю, все силы; слабой одеревеневшей рукой сбрасывал со столика бутылки и стаканы, будил присматривающих за ним людей и шипел:

– Не спите! Не спите! Они меня убьют… Брат… Мать… Елена… Дора… Селянинов… все, все мне угрожают! Не спите! Умоляю… приказываю!

Горячка медленно слабела, покуда в конце концов не прошла. Вместе с нею ушли ночные бредовые видения, мучительные призраки, безжалостные.

Ленин сиживал уже в постели и проглядывал газеты. Узнавал обо всем. Война закончена! Революция гуляет по свету! Коммунизм становится все более сильным. Его мозг – энергичная Роза Люксембург, его пламенное сердце – Карл Либкнехт, и железная рука – Leon Jogiszes действуют, разбивая ряды социалистических соглашателей и нанося удары пришедшим в ужас империалистам!

Что же по отношению к этим радостным событиям значили усилия Англии и Франции, чтобы уволенным, ненужным на фронте материалом военных усилить контрреволюцию в России? Пролетариат в Европе восстанет и победит, а тогда…

«Прочь, глупые, бессильные призраки – творения мозга, отравленного горячкой! – думал Ленин. – Как же убого звучат ваши голоса, как необоснованны, бесплодны и смешны угрозы – проклятия, страхи для малых, неразумных детей!».

Ленин забыл обо всем; полностью захватили его события. Он жил в них, а также для них. Созывал коллег-комиссаров, советовал, поучал, убеждал сомневающихся, толкал к новым действиям, писал для них речи, планировал митинги, конгрессы, руководил всем. Видел и понимал, что работа кипела. Был убежден, что успех белых армий нужно быстро закончить, так как происходили у них уже случаи предательства, замешательства и разложения. Уже там и сям контрреволюционные генералы опрометчиво намекали о возвращении к прежнему монархическому устройству, приводя в ужас и восстанавливая против себя крестьян, рабочих, солдат и увеличивая столкновения между разными региональными властями, существующими в России.

Ленин смеялся тихо, щурил глаза и потирал руки.

Скоро начал он ходить, еще неуверенно, неустойчиво, спотыкаясь ежеминутно и приостанавливаясь, чтобы отдышаться, набраться сил, едва теплящихся в его плечистом теле. Прибывали делегации, порой из далеких местностей, чтобы увидеть собственными глазами диктатора, убедиться, что он живой, что готов к борьбе, защите великолепных завоеваний революции. Навещали его группы рабочих, тайком от белых, прорывающихся с юга, из угольной шахты и железного рудника, с металлургических заводов на Урале; из ткацких мастерских, расположенных в Московской области; приходили серьезные, обеспокоенные и сосредоточенные крестьяне из ближайших и далеких деревень. Со всеми он разговаривал дружески, как равный с равными, понимая каждую мысль и самый мелкий порыв души, выпытывая внимательно, задавая неожиданные вопросы, разъясняющие то, чего не договаривали или не хотели открыть делегаты.

Рабочие жаловались на изматывающую принудительную работу, плохое пропитание, отсутствие необходимых инструментов и суровые наказания.