Ленин

– Оставь меня! – шепнула она жарко. – Сегодня не могу, Колька! Была с мамой в церкви. Священник отправил богослужение, очень красивое богослужение… все пели… наплакалась.

– Глупые бредни! – засмеялся Колька. – Вера – это опиум для людей… отрава. Иди уж… иди…

– Не хочу! Не понимаешь, что сегодня не могу? – воскликнула она угрожающе.

Они начали бороться, дышать тяжело и бросать проклятья. Дети проснулись и ругались:

– Спать не дают, собаки паршивые!

Колька впал в ярость:

– Ага! Ты такая? – крикнул он. – Плевать я хочу на тебя, плюгавку! Нос задирает… Обойдусь без тебя, но ты меня еще попомнишь, падаль! Манька, ко мне!

Какая-то нагая фигура, таща за собой грязные лохмотья, перескочила через лежащих детей и со смехом упала на нары тут же около подростка.

– Пусть смотрит эта потаскуха, как любят друг друга порядочные коммунисты! – крикнул Колька, обнимая девушку.

Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Смотрели блестящими глазами, стискивая зубы и громко вздыхая.

Только после полуночи в Приюте для детей имени Владимира Ильича Ленина взяла верх тишина. Все спали. Только одна фигура, съежившаяся под дырявым, подпаленным одеялом, тихо плакала, поднимая плечи и вздыхая жалобно. Была это Любка. Предчувствовала что-то недоброе и была оскорблена в своих чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно пылали желтые языки восковых свечей, раздавались голоса хора, а священник, седой и доброжелательный, проникновенным голосом промолвил певуче:

– Минуют они муки и несчастья, придет Христос Спаситель и скажет: «Благословенны маленькие дети, потому что для них есть Царство небесное Отца моего!».

Уснула она в слезах и вздохах. Пробудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и крича.

Колька бесстыдный, нагой обнимал и щипал Маньку. Никто не мылся и не расчесывался. Только один из подростков, покрытый грязью с ног до чуба бесцветной головы, налил воды в миску, оставшуюся после съеденной картошки, и мыл ноги.

Внесли чайник с чаем, жестяные кружки и порезанный на равные кусочки хлеб. Дети начали есть. Заметив входящего воспитателя, Колька воскликнул:

– Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Требую суда над ней, так как она изменила принципам коммунистической молодежи!

Суд состоялся немедленно, тут же, у стола, на котором стоял искривленный чайник и заржавленные грязные кружки. Любка была лишена права пользоваться благодеяниями приюта имени Ленина.

Немного погодя стояла она на улице и оглядывалась беспомощно. Не знала, что с собой делать. Идти к матери, которая сама жила впроголодь, не посмела. Безотчетно направилась она в город. На рынке, куда каждое утро приезжали крестьяне с капустой, картофелем и хлебом, выменивая сельские продукты на разные предметы и одежду, Любке удалось незаметно схватить огурец. Побежала она с ним в сторону людных улиц.

На Дмитровке она встретила банду детей и подростков.

Они заговорили с ней и выпытывали о Москве. Шли они из сельской местности, из маленьких городков. Бездомные и голодные, прибыли в столицу, где легче было с пропитанием.

– Буду о тебе заботиться! – произнес черный, как цыган, подросток, щипая Любку за бедро.

– Хорошо! – ответила она, кривясь от боли. – Покажу вам Москву.

Жизнь ее научила, что без опеки нельзя прожить даже одного дня. И что покровительство нужно покупать.

– Будем жить с тобой, – добавил подросток. – Зовут меня Семен, называй меня Сенькой… Но помни, если мне изменишь, забью!

– Хорошо! – согласилась она немедленно.

Подросток выпытывал о ее судьбе, и, услышав короткий обычный рассказ, засмеялся громко и сказал:

– А я от родителей убежал, чтобы их проказа сожрала, так как пронюхал, что время «делать ноги»! Голод был у нас дома, аж вспоминать страшно! Одной ночью вижу, что отец берет топор – и трах! Брата моего в лоб. Потом целую неделю были сыты. Только я своей очереди не ждал. Пусть они там себя сожрут, я предпочитаю иначе…

Дети пробегали многолюдные улицы, глазели на Кремль и на Иверские ворота, где под величайшей святыней России – Чудесной иконой Божьей матери – виднелась красная надпись: «Вера и Бог – опиум для народа!».

Банда побиралась, всей кучей окружая прохожих и клянча, выстаивала часами под окнами столовой, устраивая свалку из-за брошенных им костей и кусков хлеба; подстерегала хозяев ларьков и хватала, что попало. Подростки ловко запускали маленькие ладони в карманы входящих в трамвай людей; девчонки преследовали молодых мужчин и исчезали с ними в воротах домов. Возвращались они вялым шагом, звеня серебряными монетами.

– Слушай, Любка! – шепнул черный подросток. – Видишь этого старого потаскуна? Уже два раза на тебя оглядывался… О! Еще… видишь? Глаз прищурил. Ну, пройдись около него. Может, заработаешь…

Девчонка энергичным шагом догнала старого человека с красным лицом и оглянулась на него заговорщически.

Она скрылась в воротах. Он пошел за ней. Вскоре они пошли вместе. Любка крикнула:

– Сенька, где тебя ждать?

– На Красной площади! – откликнулся он и махнул рукой.

Так минули лето и осень.