Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Уже летом 18-го Кремль поражал тех, кто попал сюда, – по контрасту с московской сутолокой – «тишиной и пустотой». «Точно все вымерло», – вспоминает проникший туда белогвардейский шпион А. Борман. Кремль словно готовился к осаде: «все ворота, кроме Троицких, не только были закрыты, но наглухо чем-то завалены», повсюду ящики со снарядами, пушки, а между ними «бродят военнопленные в немецкой и австрийской форме… в Кремле формировались коммунистические германские и мадьярские части». Катализатором герметизации Кремля стали июльские события 1918 года в Москве: если бы левым эсерам, которые заняли почтамты и телеграфы, удалось захватить Кремль, это кончилось бы для большевиков катастрофой; восстание, кстати, началось с того, что, сразу после убийства немецкого посла Мирбаха, они пальнули из орудия по Кремлю – и с ходу попали в Благовещенский собор. С июля 1918-го Кремль функционировал именно как крепость: пропускная система, меняющиеся пароли, пулеметы на башнях, свежепостроенные будки для часовых; в ночь с 6 на 7 июля Ленин сам обходил посты вдоль Кремлевской стены. Однако непроницаемость этой крепости обычно преувеличивалась. Н. Махно рассказывает о слухах, будто до Ленина и Свердлова «добраться недоступно. Они окружены, дескать, большой охраной, начальники которой на свое лишь усмотрение допускают к ним посетителей, и, следовательно, простым смертным к богам этим не дойти» – и тут же опровергает их: достаточно было показать латышу-часовому ордерок от Моссовета – и пожалуйста; так мало кому известный летом 1918-го красный анархист без особых затруднений оказался у обоих советских правителей – и расценил их манеры как вполне товарищеские.

Распорядиться Кремлем означало разрешить множество проблем, к которым мало кто знал, как подступиться: куда девать прежних обитателей, монахов, чиновников, вахтеров, как обеспечить охрану, как организовать связь с городом, как отремонтировать разрушенные здания и наладить поставки снабжения, как быть с предыдущими символами – от двуглавых орлов до трезвонивших «Боже, царя храни» курантов на Спасской башне, на каких юридических основаниях распределять имущество, в котором к тому же было множество вопиюще-старорежимных предметов, вроде ломберных столиков из карельской березы, персидских ковров, амуров и психей, кресел с царскими гербами… может ли, к примеру, заседать Совнарком на такой мебели, если другой нет? Несмотря на то, что еще в ноябре 1917-го Ленин время от времени злословил над вторым участником большевистского дуумвирата («А посмотрите, – якобы сказал он Исецкому, – на Троцкого в его бархатной куртке! Какой-то художник, из которого получился только фотограф, ха-ха-ха!»), сам Троцкий сконцентрировался на моментах, когда они с Лениным ловят друг на друга на некоем общем чувстве, родстве душ. Одно из таких «совпадений» произошло в Москве: «Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался» – им обоим – «совершеннейшим парадоксом».

Такая же дичь и неразбериха царили и в политической жизни. Ленин очень смеялся, узнав, что в рыковской Москве – для этого нужно было сюда приехать – существует свой, будто в удельном княжестве, совнарком с полным набором комиссаров, вплоть до иностранных дел; это «Московское царство» было тут же уничтожено. Хорошей новостью, связанной с Кремлем, было то, что золотой запас России сохранился в погребах в целости; никуда не делись и ценности Патриаршей ризницы и Оружейной палаты. Ленин требовал от Бонча и Малькова, чтобы все «добро» – вообще все, до последней табуретки, – было «взято на учет».

При всей своей старозаветности и руинированности Кремль в качестве символа нового государства выглядел лучше «девичьего» Смольного: красный, азиатский, источающий торжественность, с длинной трагической и на глазах продолжающейся историей. Руины выглядели патетическими и романтическими – революция продолжается, старый мир еще только предстоит победить, штурм его сопряжен с жертвами; после октябрьской бойни в Москве хоронили у Кремлевской стены кого-то регулярно, и это тоже было проявлением амбиций большевиков монополизировать историю.

После недели в суматошном, словно ильф-петровский «Дом народов», «Национале» Ленина переселили в Кавалерский корпус: направо от Троицких ворот, как раз на Дворцовой-Коммунистической; две комнаты (№ 24).