Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

— всеобщие собрания и выборы, выборы во все места. И отменить всякий надзор чиновников над жизнью, над школой, над... А нынешняя свобода в России — крайне относительная. Но надо уметь её использовать для перехода на высший этап революции. И ни Керен­ский, ни Гвоздёв не могут дать выхода рабочему клас­су... Ладно, почта скоро закрывается, надо нести от­правлять.

Но смотри, Григорий, объявили амнистию. Амни­стия — всем, значит и свобода всем левым партиям? Неужели решились? Плохо. Это плохо. Теперь легаль­ный Чхеидзе со своими меньшевиками развернётся — и займёт все позиции, все позиции раньше нас. И опять нас обгонят?..

Нет, нет! Нельзя сидеть сложа руки, надо что-то готовить. И быстро! Поедем-не поедем, революция еще и назад может покатить, сколько раз так бывало, ни­чему доверять нельзя, — а мы должны на всякий слу­чай готовить путь. И знаешь что... Вот что... Сегодня

— суббота? Плохо. А всё равно: кати-ка ты в Берн на­зад, да, поезжай немедленно назад, а больше некому: постарайся застать дома Вейсса, сегодня поздно вече­ром бы самое лучшее, а то он на воскресенье куда-ни­будь уедет. И пусть — прямо идёт в немецкое посоль­ство. В понедельник! Надо же это кольцо заклятое прорывать. Почему Ромберг сам молчит, никого не по­сылает? Удивляться надо. Они должны быть заинте­ресованы больше нас: мы можем хоть обдумывать путь через Англию, а у них же никакого другого вы­хода нет. И научи Вейсса так: ни в коем случае кон­кретно обо мне и тебе, что вот именно нам двоим нуж­но ехать, но что многие бы хотели, между ними и мы. Так позондируем — какие возможности?.. Что надо просить? Допустим, чтобы Германия сделала публич­ное заявление, что она готова пропустить в Россию всех, кто... кого влечёт туда свободолюбие. Вот так. Для нас такое заявление было бы вполне приемлемой основой.

А вот еще! Все эти дипломаты — они же дубины, они в революционном движении ничего, никого не раз­личают. Пусть Вейсс придаст нам весу. Пусть скажет загадочно, так: революционное движение в России полностью руководится из Швейцарии. Каждая важная акция должна быть прежде всего решена в Швейцарии. Буквально: в России не делают ни одного важного шага, не получив указаний от нас. И поэтому в нынешней обстановке... Понял? Ну, поезжай. Мне завтра тоже на поезд рано утром, в Шо-де-Фон, на ре­ферат.

Такое настроение было к Коммуне три дня назад

— а вот, растеребилось.

Утром, по спешке и рассеянности, надел он шапку совсем затрёпанную, не ту — ив Шо-де-Фоне предсе­датель профсоюза принял его за бродягу, не хотел ве­рить, что это и есть ожидаемый лектор.

В воскресенье днём в клубе часовщиков читая по- немецки, — не по писаному, по коротким тезисам раз­вивая свободно — реферат „Пойдёт ли русская рево­люция по пути Парижской Коммуны?" перед двумя­стами собравшихся, он плохо ощущал своих слушате­лей, что им интересно и чего они ждут, он как будто потерял чувствительность — не видел зала, не ощущал бумаги в руке и обронил чувство времени. Да больше: он потерял нежность к своей исконно-любимой Ком­муне и, затягиваемый, незаметно сам всё более затя­гиваемый, уже сливал два опыта двух революций, не столько в формулировках, сколько в забегающих мы­слях и чувствах, два опыта — Коммуны и этот, внезапно расцветший — обманный? или единствен­ный, всею жизнью готовленный: не повторить нам оши­бок Коммуны, её двух основных ошибок: она не за­хватила банков в свои руки и была слишком велико­душна: вместо повальных расстрелов враждебных классов — всем сохраняла жизнь и думала их перевос­питывать. Так вот, самое гибельное, что грозит про­летариату — это великодушие в революции. Надо на­учить его не бояться безжалостных массовых средств!

Что там вывели часовщики Шо-де-Фона, а сам он всё больше захватывался тревогой: ведь время уте­кает! Пока читается тут реферат, а там, в Петербурге, что-то утекает неповторимо, кто-то жалкий и недостой­ный всё более вцепляется во власть.

Тут на трибуну заступил французский лектор, а Абрамович собрал всех здешних русских, и, пока было время до поезда, минут 25, Ленин стал и им читать что-то вроде реферата — да всё о том же, только те­перь уже без сравнений, прямо — что забирало и их и его, и прямыми же словами кончил:

— Если понадобится, то мы не испугаемся пове­сить на столбах восемьсот буржуев и помещиков!

Поезд покачивал, а он — всё думал и думал. В Петербурге нет настоящей силы. Сила — это царь с его аппаратом, но их вытолкнули. Сила — это армия,

но она прикована к фронту. А кадеты — никакая не сила. А Совет депутатов — много ли весит? как он там? И большая опасность, да почти наверняка, его захва­тывают сейчас чхеидзевые меньшевики. В Петербурге — пустота, в Совете — пустота, и засасывающе ждёт, зовёт — его силу. И если бы успеть взять Петер­бург — можно было бы потягаться и с армией, и с ца­рём.

Так — ехать? Решиться — ехать???...