Ленинград действует. Книга 3

Дюре — жеманится, пытается гримасой изобразить — «неверно», мол, потом, когда речь пошла о расстреле им женщин, утвердительно кивает головой и… улыбается, смеется!..

Визе слушает, наклонив голову набок, очень сосредоточенно.

«…Пусть эти звери со страхом и трепетом услышат суровый приговор советского суда…»

Гром аплодисментов.

«…Прошу приговорить всех подсудимых к смертной казни через повешение!..»

Рев удовлетворения, неистовый грохот аплодисментов. Подсудимые замерли в неподвижности, но ничем не выдают своими лицами себя. Только Дюре криво усмехается…

Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Ремлингер уходит в уборную.

…После перерыва суд дает слово защитникам. Ох, тяжела роль защитника в таком процессе! Даже будь они сами фашистами, им нечего было бы противопоставить чудовищным фактам и оставалось бы только твердить пресловутое слово: «приказ… приказ…» До чего же удалось Гитлеру низвести германскую нацию, если она покорно стала слепым, страшным, кровавым орудием в руках гитлеровцев! Что же говорить сейчас защитникам — нашим, нормальным, гуманным, советским людям?

Выступает защитник Ремлингера Зимин.

«Юпитеры» освещают публику, идет киносъемка. Зал абсолютно переполнен.

Защитник говорит о Германии, о пруссачестве, о том, что сорок три года Ремлингеру вдалбливается: выполнять приказ независимо от его содержания; что Ремлингер просто «автомат в генеральской форме», что германскому солдату «не политикой заниматься запрещено, а рассуждать и думать запрещено».

Зоненфельд косит глаза на Зимина, смотрит на него искоса минуту, две, не поворачивая головы, и — опять принимает прежнюю позу: фигура его металлически неподвижна.

«Я должен возражать товарищу прокурору…» — говорит Зимин.

Зоненфельд опять косит глаза на Зимина.

«…генерал Ремлингер может быть назван только исполнителем преступлений…»

О чем думает сейчас Зоненфельд? В его взгляде мгновенное выражение иронии, даже презрительности. Ведь он, конечно, лучше защитника, лучше всех в этом зале знает, что такое генерал Ремлингер!

2 января — в единственный мой свободный день — я перечитал в моей полевой тетради февраля — марта 1944 года записи о том, что я сам видел и слышал от уцелевших, спасенных нами людей, сделанные мною на пепелищах деревень Милютино, Заполье, Плюссы, Большие и Малые Льзи (где от всей деревни, затянутой саваном снега, остался забор, на котором висели в ряд расстрелянные немцами кошки, — садистам для их развлечения уже, видимо, не хватало людей!), и Карамышево, и Волково, и Пикалиха, и десятки, многие десятки других… Сколько еще не рассказанного, не известного нынешнему суду записано только в моих тетрадях!.. Я мог бы предъявить их суду, если бы и без них перечень преступлений, выявленных судом, не был бы слишком достаточным для вынесения справедливого приговора!.. Ни одного живого местного жителя не встретила наша армия, освободив Пушкин, и Павловск, и Петергоф, и Стрельну, и Красное Село, — я был в этих местах в момент их освобождения. Знаю! После выступления военно-медицинского эксперта можно понять, что с населением этих мест сделано гитлеровцами; куда делись жители Гатчины, — их было до войны там пятьдесят пять тысяч, их осталось там, когда мы пришли туда, немногим более трех тысяч… Так — всюду, по всей Ленинградской области! Жителей не оказалось ни в Пскове, ни в Новгороде, ни в Порхове.

Как и чем защищать сейчас можно Ремлингера и Зоненфельда и прочих?

«.. И третье, — сказал только что Зимину — «1-Ц» не всегда действовало по прямым указаниям Ремлингера, а независимо от него…»

Ремлингер слушает без выражения на лице.

«…И может быть, теперь, после победы, можно не принимать той меры, какую требовал прокурор, и сделать снисхождение…»

Глухой, но громкий гул неодобрения в зале — протеста против этих слов защитника…

Я не стану приводить здесь записи выступлений всех защитников. Один философствовал по поводу ответственности или не полной ответственности тех, кто выполнял приказы, находясь в их тисках, поскольку это была система.

Другой рассуждал о том, что смягчающим обстоятельством нужно считать принуждение к преступлению, что в германской армии, воспитанной на принципах слепого подчинения, всякое преступное действие совершалось по принуждению.

Третий защитник сказал:

«Истина познается в сравнении. Сравните вину подсудимых Нюрнбергского процесса с виной сидящих здесь… Я прошу сохранить жизнь моим четырем подзащитным, как подачку великого могучего русского народа-победителя разбитому, раздавленному врагу — сохранить жизнь Янике, Бему, Визе и Фогелю…»

В зале шум и возглас:

«— Как? И Янике?..»