Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой

Десять лет, как мы знакомы.
Девять лет, как мы женаты.
Трудно верить, что чужими
Были мы с тобой когда-то.

В древности грешили люди,

И Господь решил сурово:
Как родится человечек,
Пополам делить любого.

И пускай друг друга ищут.

Нелегко им будет это –
Половинке половинку
Отыскать по белу свету.

Трудно вброд осилить реку,

Если ты не знаешь брода.
Как найти ту половинку
Сразу, с первого захода,

Не ломая чьей-то жизни

И своей, конечно, тоже?
Счастлив тот, кто это хочет.
Трижды счастлив тот, кто сможет.

Я сегодня – не с цветами.

Даже это поздравленье
Ты получишь не сегодня
И не завтра, к сожалению

Нам еще жениться дважды.

Мы с тобой еще отметим
«Серебряшку» – в этом веке,
«Золотую» – в том столетье.

Небо будет очень синим,

Море – красным… от заката,
И ты вспомнишь о прошедшем –
Были времена когда-то…

А сегодня «золотую»

Свадьбу мы с тобой играем…
И Лилешкины внучата
Крикнут весело: «Лехаим!»

Я буду передавать это стихотворение через следователя. И буду верить: Ева поймет, о каком красном море идет речь. Даже если оно написано с маленькой буквы.

***

Впереди появляется Гатчина. Я трогаю кожаную куртку за плечо.

– Остановить бы машину на минутку…

Кожаная куртка думает, затем кивает водителю. Машина останавливается. Я вылезаю, захожу за кустики. Серые костюмы тоже встают недалеко от меня, по разные стороны. Делают то же, что и я. Вместе возвращаемся и занимаем то же положение: я – в середине, по бокам – сопровождающие лица. Кожаная куртка снова думает. Затем вылезает, идет к тому месту, где я только что стоял. Внимательно разглядывает, потом приседает несколько раз, снова я вижу его озабоченное лицо. Возвращается. Машина снова трогается, проходит Гатчину. Поток транспорта растет. Чувствуется приближение Ленинграда.

8

ДОПРОС В ТЕОРИИ

Не пройдет и часа – будем в Большом Доме, там же, где и десять лет назад. Конечно, будут допрашивать – в качестве свидетеля или в качестве подозреваемого. Хорошо, что не надо думать, как отвечать.

Почти четыре года тому назад, когда нас было еще восьмеро, мы провели специальное заседание группы, посвященное тактике поведения во время допроса. В это время в организации еще не было брошюры Есенина-Вольпина с рекомендациями на эту тему, но мы пришли к тому же выводу: лучшая тактика – молчать.

По опыту работы в милиции я знал, что это – единственная тактика. Даже двоим, если дело касается многолетней деятельности, а не одного-двух эпизодов, невозможно загодя все предусмотреть и сговориться заранее. Если больше двух человек и больше двух эпизодов, получается уравнение со многими неизвестными, решить которые ты уже не можешь. Его может решить только следствие. Если ты будешь говорить. Что бы ты ни говорил…

Для меня лично дело осложнялось тем, что с детства ложь у меня вызывала физическое отвращение. Как-то, когда мне было лет десять, мы жили в эвакуации в маленькой деревушке в Западной Сибири. Помню, был ненастный зимний вечер. Холодно, темно. Редкие керосиновые лампы горели далеко не в каждом доме. Я уже не помню, в чем конкретно обманул мать, но проверить мою ложь можно было только пройдя в такую непогоду к моему школьному товарищу, который жил на другом конце деревни. Я рассчитывал, что мать не станет этого делать, а наутро в школе я успею товарища предупредить. Но мама это сделала. И пока я тащился с ней рядом, много раз я готов был провалиться сквозь землю. С тех пор даже ложь во спасение была мне противна. Позже я встречал в лагерях таких же питекантропов. «Ну, а если врагу… – спрашивали их, – неужели не сбрешешь, коммунисты, ведь, не люди, какая тут может быть мораль…» Теоретически все было верно, а вот практически… Трудно живется питекантропам в век научно-технической революции, через сотни лет после того, как Макиавелли сказал, что язык дан людям для того, чтобы скрывать свои мысли. Другое дело молчать, хотя молчание тоже зачастую форма лжи… Это я мог. Только мутная Карповка знала, сколько дневников с двойками утопил я в ней в школьные годы. Мать не знала.