Ленинград, Тифлис…

— Семен Абрамович… Варвара Васильевна… сколько лет, сколько зим… Мы тут мимо проходили, дай, думаем, зайдем… Ах, да, мы, кажется, не вовремя, вы обедать собрались… Да нет, что вы, в другой раз… Ну, раз вы так настаиваете, чтоб хозяйку не обидеть… Да, дело в том, что мы тут не совсем одни… всем, можно сказать, беспутным домом…

На лестнице раздается молодецкий свист, и в дверь врываются все квартиранты, включая belle-mère и Серафиму, угловую жилицу. Хозяева заметно бледнеют, но путь к отступлению отрезан. Гости деловито располагаются за столом, и Ксюша, очаровательно воркуя, разливает хозяйские щи по тарелкам.

За гостеприимство приходится расплачиваться приемами, но и это делается с минимальными тратами. Мишенька загодя обзванивает гостей:

— Исачок, к нам тут гости из Тифлиса пожаловали, радость такая… Заходите на огонек с Софочкой… Только захватите чего-нибудь перекусить-выпить, а то мы с прошлого раза на мели…

Гости покорно тащат миски с салатом, тушеные кабачки, фаршированные перцы, бутылки муската и абрау-дюрсо. Вклад хозяев обычно сводится к бутылке московской очищенной и банке с солеными огурцами, торжественно поставленными посереди стола.

За столом весело и совсем не так, как в Тифлисе. У них дома тоже часто бывали гости, но там старались принимать, как в хороших русских домах. Сперва подавали закуски и водку. Потом приносили суп. Вина подавали ко второму блюду: красное — к мясному, белое — к рыбе. Потом — мужчины уходили в кабинет, пили коньяк и курили сигары.

В Ленинграде пили все подряд — водку, шампанское и десертное вино под любую закуску. Среди Мишенькиных гостей было много евреев. В Тифлисе тоже были евреи, горские, но они мало чем отличались от грузин. Во время войны стали появляться евреи — беженцы из России. Но среди них у Дадашевых было мало знакомых.

Здешние евреи были люди интеллигентные — врачи, адвокаты, журналисты. По большей части они родились здесь, в Питере, у многих были русские жены, да и вообще они во всем походили на русских. Разве что шумливее. Говорят все разом и друг друга совсем не слушают. Но Марку это даже нравилось. Особенно ему нравились шутки и анекдоты, которые за столом рассказывали в изобилии. Марка тоже не оставляли в покое:

— Марк, расскажите анекдот про кинто.

Марк набирает побольше воздуха и начинает:

— Подходит кинто к русскому генералу и спрашивает: «А скажи, га-а-спадин генерал, а ка-а-торый щас час…»

Весь стол хохочет, а Марк громче всех…

Как-то вечером в комнату к Марку постучала Катя Гросс:

— Марк, зайдите ко мне, у меня перегорела лампочка…

Марк берет инструменты, идет вслед за Катей. У нее большая комната, перегороженная ширмой, на стенах портреты каких-то генералов и дам в больших шляпах.

— Какая лампочка?

— Вот эта, — Катя показывает на потолок…

Марк щурит близорукие глаза.

— Я не вижу…

— Марк, по-моему, вы — адя…

Марк уже начинает привыкать к Катиному жаргону. «Адя» — означает «идиот».

Катя снимает халат.

— Обнимите меня. Мне холодно.

Они лежат в большой Катиной кровати.

— Марк, у вас холодные и мокрые руки… Скажите, вы — импо́?

— Я не знаю… А как же Ника…

Катя медленно натягивает на себя халат.

— Марк, вы адя и импо́. С Никой у нас нормальные отношения. Он — не адя… Он — контрик и немчура. Впрочем — я тоже.

Марк идет по коридору. Он слышит стук в дверь и тихий голос Кати.

— Мишенька, срочно нужна ваша помощь. Марк не смог ввинтить лампочку.

За дверью фальцет:

— Я иду, Катенька… Вот только дам лекарство Ксюше…

* * *

…Марк свернул с площади Льва Толстого на «отросток» Большого проспекта. Дворники в фуражках и синих фартуках лениво разбирали развороченные водой деревянные торцы. Марк вышел к Карповке. Там следов наводнения было еще больше: покосившиеся деревянные домики, перевернутые лодки, сваленные в кучи бочки и ящики. По хлипкому мостику Марк перешел на Аптекарский остров. Здесь было тихо, как в деревне. Широкие, мощеные неровным булыжником улицы. По-осеннему грустные деревья за оградой Ботанического сада.

Марк вышел на Песочную улицу и направился к кирпичным строениям Электротехнического института. Открыл тяжелую дверь и оказался в гулком вестибюле. За большими стеклянными дверьми угадывались очертания огромных машин. Марк огляделся. Где-то здесь была лаборатория, там профессор Попов показывал прибор, который регистрировал разряды молний.

— Вы к кому, молодой человек?

Марк оглянулся. За стеклянной конторкой сидел привратник с толстовской бородой и, оторвавшись от чтения газеты, смотрел на него поверх очков.

— К профессору Шателену, — сказал Марк.

— Николай Иванович Штепселен в аудитории номер восемь. Второй этаж, направо, — произнес привратник и вновь погрузился в чтение «Новой красной газеты».

Шателен, которого все за глаза в институте именовала «Штепселеном», оказался маленьким вертлявым старичком с эспаньолкой. Марк поклонился, передал письмо. Шателен бегло просмотрел письмо и радостно заблеял.