Ленинский проспект

При выборе врат материнского чрева можно ошибиться, – предупреждает путеводитель по Бардо Тедол. – Даже если чрево покажется тебе хорошим, не соблазняйся им, а если покажется плохим, не испытывай отвращения. Освободись от влечения и отвращения, от желания брать и избегать, достигни полного беспристрастия – в этом величайшее из искусств; думай так:

«О! Я должен родиться великим царем, или брахманом, подобным дереву сал, или сыном того, кто наделен силами сидхи, или в семье с безупречной родословной, или в касте ревностных почитателей религии; рожденный так, я должен обладать великими достоинствами, чтобы служить всем живым существам». С этой мыслью направь свое желание и войди в чрево, представь себе, что чрево, в которое ты входишь, – небесная обитель.

Они молча курят в постели: Эльвира, с припухшей верхней губой, и Серафим. На ребре ладони у Серафима свежий лейкопластырь. Кто знает, быть может, положено начало новой жизни? Дым, легким виденьем… нет, не так, – дым, плавным движеньем руки, уплывает в открытую форточку, на свежий воздух. Чресла Эльвиры заботливо прикрыты белым крылом простыни.

Смотрю на него. На крыло. Тук-тук, тук. Смотрю сквозь бежевые обои в полоску, сквозь бетонную стену, разделяющую наши квартиры. Тук-тук, тук, тук-тук, тук в голове.

Процесс случки – пробую вызвать в себе отвращение – совокупления плюса с минусом дает безумный выброс энергии. Даже тучи рождают молнии, а с виду однополые существа. Я не хочу говорить о двух полушариях мозга, не могу представить, что познаешь в тот миг, когда между ними коитус. Знаю только, мысли от этого не рождаются, – это все равно что подцепить триппер. Можно вспомнить устройство реактивного двигателя…

– Онанист. – Эльвира поднялась с постели и, завернувшись с головой в простыню, только глаза сверкают, стоит перед тонкой до неприличия стеной.

Неправда – я отвожу взгляд, – она не может этого сказать.

Меня раздражает восточная красота Эльвиры, я не понимаю эту красоту; больше – я чувствую какую-то глухую враждебность. Темные силы заключены в ее тяжелых волосах. Мне кажется удивительным, почему Серафим не относит «онанист» на свой счет. Даже если неправда, почему он так уверен?

Слышу, как зашумела вода в их старом унитазе.

– Ты что-то сказала?

Ничего она не сказала! Что она может сказать?

Эльвира распахнула простыню, – те же тяжелые волосы, что и на голове, тот же темный взгляд, может, еще темнее, – и улыбнулась сверху. Краткий миг, – я слышал, как простыня белым занавесом закрыла сцену; всего мгновенье – но темный свет, бьющий из расселины, еще долго притягивал мой взгляд.

– Сходи за хлебом.

– Я занят.

– Ну, джана!

И снова шум воды в унитазе.

– А я пока приберусь.

Для полной картины не хватает тараканов на кухне, – мелькает зловредная мысль. Но чего нет, того нет. Лапки тараканов, усы создают характерные колебания в воздухе. Жизнь вибрирует.

– Джана!!

– Что?!

Как же она вибрирует! Меня раздражает их манера кричать через пространство – пусть небольшое, пусть замкнутое, – вместо того, чтобы сделать шаг навстречу друг другу. Раздражают горы немытой посуды и вечное кап-кап-кап…

Вашу мать! Вызовите слесаря! – хочется заорать так, чтобы оглохли. – И замолчите, наконец!

– Ну, джана!

Не слышат. Они не знают моих желаний. Когда человек счастлив, он слышит только себя.

Слесаря!!!

А если и впрямь заорать?

На лестничной клетке сталкиваюсь с Серафимом – сияние от лица его. Не здороваюсь и никогда не поздороваюсь. В прошлый четверг я сказал «Привет!», а он не ответил.

– Привет! – говорит Серафим.

– Привет.

Нам не о чем говорить, нечего скрывать. Мы ждем лифт: без скрупулезного рассматривания собственных ботинок или надписей на стенах, без напряжения. Хотя вот эта: «Сирафим гандон», – вызывает улыбку наличием орфографических ошибок в таких, казалось бы, знакомых с детства словах. Любопытно, кому из тинейджеров он запретил курить в подъезде? Спросить?

– На улицу, воздухом подышать?

– В магазин.

– Понятно…

С ним легко молчать, даже в лифте застрять не страшно, – будто и нет никого. Только углекислый газ выделяется. А впрочем, не намеряй ему Господь двух метров, я бы и этого не заметил. Большой он какой-то. Хорошо, что люди не читают чужие мысли. Или читают? Будь я моложе, здесь бы на полстены красовалось: «Эльвира – пиз (дальше замазано)!»

Затихла лебедка, доставив кабину на девятый этаж. Я улыбнулся своим мыслям откуда-то сверху, почти как она, и среди мыслей не выделил Серафима. Раздолбанные тысячами людей, подрагивая, разъехались двери лифта. «Представь себе, что чрево, в которое ты входишь, – небесная обитель».

– Деньги забыл! – удивился Серафим.

«Представь себе, что чрево»… и я вошел.