Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми

Но сейчас было невесело. За разбитыми окнами слышались крики о помощи, но никто не сопротивлялся. Женщина-воительница носилась от дома к дому, где плеткой, где руками, где ногами заставляя замолчать в страхе кричащих людей. Никто не приходил им на помощь: полиция была частично подкуплена, частично сама уже причисляла себя к нацистской партии. В некоторых квартирах вспыхнул огонь. Изредка раздавались выстрелы, но чернорубашечники предпочитали действовать ножами, тихо и больше крови, так любимой демонами.

Человек, вызвавший бурное ликование и благословивший на разбой, так и остался стоять там, откуда произносил речь Сложив руки на груди, он спокойно наблюдал за эффектом своих слов. Он был доволен. Все награбленные деньги и драгоценности сносились к его ногам. И он абсолютно точно знал, никто ничего не возьмет из того, что он не позволит взять. В демонической иерархии все беспрекословно подчиняются вышестоящим, иначе наказание и смерть.

Время от времени он смотрел по сторонам, иногда его глаза застывали, и казалось, он ничего не видит перед собой. Но вдруг его взгляд поднялся выше двухэтажных домов напротив, где орудовали его люди, и стал бездумно рассматривать пятиэтажный дом, стоящий на возвышении, этаж за этажом и остановился на женщине в белом на балконе пятого этажа.

Душный день как-то быстро стал душными сумерками, а те незаметно сгустились в душную ночь. Но Ева уже давно не обмахивалась веером, он выпал из ее рук, пальцы судорожно вцепились в поручни. Они были слишком далеко друг от друга, чтобы видеть лица, но оба знали, что их взгляды встретились. Предводителю бесчинствующих людей и демонов был опасен не столько свидетель, сколько белый ангел, стоящий за женщиной. Он слегка повернул голову в сторону своего хранителя и отметил, что тот смотрит туда же, положив руку на меч. Затем он крикнул что-то резким лающим голосом. Из домов, где совершались погромы, торопливо выскочило несколько человек, подбежали к нему, глянули по направлению вытянутой руки, указывающей на силуэт женщины, четко вырисовывающийся на фоне освещенного окна с развевающимися занавесками, и, сломя голову, бросились по улице, подгоняемые бегущими рядом черными ангелами.

– Ленни, ты помнишь молитву, которой я тебя учила?

Ева хотела встать на колени, чтобы застегнуть пуговицы пиджака, как делала, когда сын был маленький.

Но он увернулся, не позволив ей этого, считая себя очень даже взрослым, чтобы одеваться самому, застегиваясь, буркнул:

– Мам, я уже не маленький.

– Знаю, сынок, знаю, – но ее чуткие пальцы продолжали поправлять воротник, рукава, одернули рубашку, полы пиджака.

И глядя на ее красивое лицо, в зеленые глаза, всегда излучающие любовь, а сейчас полные беспокойства, Ленни не понимал, зачем она в тысячный раз задает один и тот же вопрос.

– Да, мам, я помню.

– Повтори.

– Ну, мам…

– Леонард Голд, повтори. – Если мать говорила таким голосом, стало быть перечить нельзя. И Ленни монотонно начал бубнить ничего не значащую для него молитву с неизвестными словами, с трудно выговариваемыми звуками, при этом переводя взгляд с одного предмета на другой за ее спиной. Он видел хорошо знакомые часы с ходиками, картины, нарисованные мамой, странные, но почему-то захватывающие дух, вазоны на окне, с постоянно цветущими и благоухающими растениями, кружевную скатерть на столе. Все было чисто, свежо и приятно пахло.

– Хорошо, – сказала она после того, как Ленни закончил, – запомни: молитва сработает только тогда, когда ты будешь в безвыходном положении и в полном отчаянии. Это должен быть зов сердца, а не головы. Где бы ты ни был, что бы ни случилось, помни о матери.

– Но ты со мной?!

– До тех пор, пока это необходимо. Медальон на тебе?

Ленни вынул из-под ворота рубашки кожаный шнурок с подвеской в виде свастики, стилизованной под цветок, но заметив, как беспокойство на ее лице сменилось удовлетворенностью, засунул его обратно. Мать прищурив глаз, вспомнила:

– Твое свидетельство о рождении! На, положи на всякий случай во внутренний карман пиджака, пусть оно будет с тобой, а не в моих вещах.

Проследила, чтобы Ленни все сделал правильно, и только тогда сказала то, чего говорить явно не хотела:

– А теперь мы должны идти. И быстро.

Она накинула легкий платок на русые, отливающие золотом волосы, заплетенные в толстую косу, взяла узелок с едой, чемодан с самыми необходимыми вещами и документами, и они поспешили к выходу.

Ева, будучи честной женщиной, не могла оставить квартиру, не заплатив за проживание. Она сунула оторопевшей хозяйке деньги, и ничего той не объясняя, было некогда, кинулась через задний вход во дворы, таща за руку сына.

Дом, милый дом, такой родной и уютный, быстро исчез из виду.